Лоуренс Сандерс - Личное удовольствие
Не зная, как правильно поступить, я катался по своей студии взад и вперед и, наконец, все же решил проинформировать их родителей. Я сообщил Черри Ноубл, что собираюсь сделать это.
— Я рада, Чес, — сказала она. — Дети — это ведь даже не подростки, и они совершенно не умеют вести себя так, чтобы отстаивать свои интересы.
— Я тоже так считаю, — вздохнул я. — Единственное, на что я надеюсь, это что Таня простит меня и забудет о моем предательстве. Может быть, это заставит ее родителей стать хоть чуточку повнимательнее. Просто чертовщина какая-то!
— Многие наши серьезные решения оказываются чертовщиной, — мягко произнесла Черри. — Разве не так? Мы пытаемся просчитать все возможные варианты и все неожиданности, которые могут встретиться на нашем жизненном пути, для того чтобы добиться наибольшего успеха, но иногда все случается прямо наоборот. И что делать в данной ситуации, не понятно.
— Спасибо, доктор, — сказал я.
— Когда ты собираешься связаться с ее родителями? — поинтересовалась Черри, игнорируя мой сарказм. — Ты будешь звонить им?
— Нет, это не телефонный разговор. Герман придет ко мне в четверг, вот тут я ему и скажу.
— Ну что ж, это разумно, — одобрила Черри. — Ты должен сказать ему, что решение Тани и Чета вызвано неправильным и невнимательным отношением со стороны их родителей. Я думаю, тебе также следует поговорить и с матерью девочки.
— Придется, — простонал я. — Я попрошу Германа передать ей, чтобы она заехала сюда — здесь я смогу переговорить с ней один на один. Боже мой, как мне не нравится все это!
— Ну и правильно, — сказала Черри. — Во всяком случае, ты дашь им еще один шанс.
Вот такие дела. Очередной кризис, с которым приходилось сражаться, очередное решение, которое следовало принимать.
Теперь относительно той книги, которую я тогда писал, — „Роман Томми-Муравья". Это было не самое приятное озарение — понять, что я пытаюсь писать про самого себя. Все сомнения, приключения, колебания, идеи Томми отражали мои собственные. Все его надежды были моими. Они включали сюда любовь, свадьбу, дом, семью — всю эту обычную галиматью.
Это было не потому, что я чувствовал себя несчастным от того, как развивались наши отношения с Черри. Но наша дружба, которую я высоко ценил, казалась мне какой-то пустой, неполной, как будто в ней что-то отсутствовало. И это „что-то" не являлось только сексом.
Я добрался до того момента в своем повествовании, когда Томми-Муравей решает прекратить свое холостяцкое существование и попросить Люси выйти за него замуж. Мне с трудом удалось написать сцену объяснения в любви — до того все это казалось мне смешным.
Тем не менее я справился с задуманным, и Томми проводит всю сцену очень эмоционально и красиво. Однако это не говорит об однозначности принятого им решения. Он очень боится потерять свою независимость и свободу, он боится также ответственности и того, что не сможет справиться со своей ролью главы семьи.
Я также опасался всех этих вещей. Плюс к тому, я страшно боялся, что так и не сумею преодолеть свою импотенцию. Нет нужды говорить о том, что я ставил на карту очень многое и еще большее мог проиграть. Но мог проиграть не только я, могла проиграть Черри. Я не стеснялся говорить с ней о всех этих моментах. Может быть, потому, что мы несколько лет провели с ней, общаясь как аналитик и его пациент.
— Прежде всего, — сказал я, — мне хочется, чтобы ты знала, что это будет не только моим решением. Я не понимаю, что хочешь ты, но я знаю, что это так же важно, или даже более важно, чем то, что хочу я. Я знаю, что ты готова протянуть мне руку помощи и помогать изо всех сил, и я знаю, что я буду пытаться соответствовать твоим представлениям настолько, насколько смогу. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я.
— Я понимаю, — спокойно ответила она.
Наступило первое сентября, но по-прежнему Южная Флорида оставалась сонной. Я наконец-то поставил новый кондиционер, самый лучший, который только можно было купить. И воздух внутри моей комнаты был прохладным и свежим.
Я не делал его максимально холодным, как мог, но держал на той температуре, при которой Черри, когда она приезжала ко мне, надевала на себя легкий свитер. Мы сидели рядом друг с другом, потягивали „фраскати", и тут я начал свое повествование.
Я прекрасно помню, что в этот день дверь в ванную была открыта и свет оттуда падал в комнату. Он недостаточно освещал помещение, но стояла светлая ночь, на небе была почти полная луна, и ее жемчужное сияние проникало сквозь окна. Казалось, мы находились под водой, воздух шевелился и переливался прозрачным матовым светом.
Черри выглядела очень бледной при таком освещении. Ее глаза были громадными и черными. Мне казалось, что я смотрю на нее не отрываясь, хотя я знал, что это не так.
— Ты, должно быть, знаешь, что я беспокоюсь о тебе, — начал я.
— Беспокоишься? — сказала она с легкой улыбкой. — Это как-то неопределенно — то, что ты говоришь, Чес, не так ли?
— Ну а если сказать, что я обожаю тебя? Это будет лучше?
— Не намного.
— Послушай, ты очень упрямая леди. Хорошо, ты мне нравишься. Это подойдет?
— Существует еще кое-что, попробуй вспомнить.
— Сначала позволь мне сказать, что тревожит Томми-Муравья.
И я передал ей все его страхи и всю его борьбу, которую он прошел, перед тем как сделать предложение Люси.
— Эти страхи мои, — проговорил я.
Бутылка с вином стояла в ведерке возле ее ног. Она наклонилась и наполнила наши стаканы. При свете луны вино выглядело совершенно бесцветным.
— И что же Томми решает?
— Это выдумка, а вот мы — это не выдумка.
— Я думаю, что ты уже принял решение, — сказала Черри, — помимо всего прочего, ты сказал, что я нравлюсь тебе.
— О Боже мой! — вскричал я. — Заботиться, обожать, нравиться, иметь чувства — это ведь одно и то же. Не так ли?
Она посмотрела на меня. Была она удивлена или обижена?
— Ну а где находится слово „любовь"?
— А-а, — протянул я. — Слово из шести букв. Что это? Расскажи.
Мне показалось, она рассмеялась.
— Однажды кто-то спросил Луиса Армстронга: „Что такое джаз?" Он ответил: „Приятель, если ты спрашиваешь, ты не узнаешь никогда".
— Но, по крайней мере, назови мне симптомы.
— Боль, неопределенность, надежда, тоска.
— И это все?
— Да, это все.
— Ну, в таком случае, у меня есть все эти симптомы, — сказал я.
Я чувствовал себя ужасно смущенным. Только представьте себе: сидит старый урод, без ног, в инвалидном кресле, а рядом стройная, элегантная женщина, умница, с необыкновенными ногами, такими чудесными, которые Бог может создать только один раз. И эта женщина хочет, чтобы я сказал, что люблю ее. Я знаю, что она хотела этого, а я не мог. Вы подумаете, что я, наверное, пил какие-то пилюли для глупости, не так ли?
