Себастьян Жапризо - Долгая помолвка
«А если он не придет?»
«Придет, — отвечает Матильда. — Возможно, не сразу, он боится меня куда больше, чем я его. Некоторое время он понаблюдает за мной, а потом придет. Поэтому возвращайся в деревню и займись пивом».
Матильда слышит, как отъезжает машина. Перед ней бескрайнее поле подсолнечников, и она не может отделаться от ощущения, будто уже когда-то это видела, возможно, во сне, много лет назад, и позабыла.
Через одну-две минуты залаяла собака, но ее быстро уняли. А потом со стороны дома послышался чей-то топот. Она догадывается, что так легко может бежать только ребенок. И вот он уже в двадцати шагах от нее застывает на месте. Это блондин с большими черными глазами, по ее подсчетам ему восемь с половиной лет. На нем серые штаны, голубая майка, пластырь на колене, но ему, похоже, не больно, иначе он бы не бежал так быстро.
«Тебя зовут Титу?» — спрашивает Матильда.
Не ответив, тот убегает по тропинке между двумя рядами подсолнечников, и через некоторое время Матильда слышит спокойные шаги Этого Парня. И чем ближе он подходит, тем сильнее бьется у нее сердце.
Он тоже застывает в двадцати шагах от нее. Несколько минут молча разглядывает ее. Это высокий, возможно, выше Матье Доннея, крепко сбитый мужчина, в белой сорочке без воротника с засученными рукавами и бежевых фланелевых брюках на помочах, без головного убора. Матильда думает, что ему лет тридцать восемь. Брюнет, у него такие же большие черные глаза, как у сына.
Наконец он медленно подходит к Матильде и говорит: «Я знал, что вы меня разыщете. Я жду вас с тех пор, как мне показали ваше объявление в газете». Он усаживается на упавший дубовый ствол, поставив одну ногу на него, а другую, в матерчатых серых туфлях — на землю. На нем нет носков. У него глухой, спокойный, как он сам, голос, более мягкий, чем можно представить по фигуре. Говорит: "В апреле 1920 года я поехал в Кап-Бретон и видел вас в саду на вилле, когда вы писали картину. Я не знал, что делать. Вы представляли для меня страшную опасность, но, думая о себе, я имел в виду и жену, и сына. Увидев вас в инвалидном кресле, а еще потому, что я после войны и курицы не могу убить, а когда приходится, стараюсь делать это как можно безболезненнее и с величайшим отвращением к себе, я подумал: «Тем хуже для меня, если она меня когда-нибудь разыщет и выдаст. Будь что будет». И вернулся домой.
Матильда отвечает, что никогда никого не выдавала, даже когда была маленькой. Так что теперь уж поздно начинать. «Все, что с вами произошло после Бинго, — продолжает она, — касается только вас. Я рада, что вы живы. Но вы знаете, что меня интересует тот, кого прозвали Васильком».
Подобрав сухую ветку, он ломает ее на две, затем на четыре части и отбрасывает в сторону. Потом говорит: «В последний раз, когда я видел Василька, он был плох, но не очень. Для такого длинного, как жердь, он был довольно крепким парнем. В тот день тащить его на спине оказалось не простым делом. Если его хорошо лечили, он должен был выжить. Но я понимаю, почему вы его до сих пор не нашли. Он уже тогда не мог толком объяснить, кто он такой».
По сухой земле Матильда направляет колеса своего самоката поближе к нему. Этот Парень давно сбрил усы. Как и у Сильвена, у него загорелые руки и шея человека, работающего на воздухе. Глаза строгие и блестящие. Она видит, что ладонь, которой он опирается о колено, пробита в самой середке. Это четкое, безупречно круглое, размером в одно су, отверстие. Увидев, что Матильда разглядывает его руку, он чуть улыбается. И говорит: «Я много часов обтачивал пулю и все аккуратно проделал. Чтобы поковырять в ухе, я могу и сейчас пользоваться большим пальцем, указательным и даже мизинцем». И в доказательство шевелит пальцами руки, лежащей на колене. Матильда ласково кладет свою ладонь на его руку.
Немного подождав, я пошел, — говорит Этот Парень. — И вообще, только об этом помню. Провалившийся погреб я приметил еще раньше при свете ракет, то есть груду кирпичей, выступающих из-под снега. Я был вместе с Васильком и Эскимосом в воронке от снаряда, но для троих она была маловата. Развязал нас Василек, и по тому, как он ловко это сделал, я понял, что он умел обращаться с веревочными узлами. Я сказал Эскимосу, что нам не следует оставаться вместе, и он согласился, этот на войне уже пообвыкся. Я пополз по снегу к кирпичам, а они пошли искать дыру поглубже. Я не знаю, ни что сталось с человеком, которого вы называете Си-Су, ни с молодым марсельцем, готовым на все ради своей жизни, которого я двинул ботинком по башке, чтобы унять.
Из немецкой траншеи бросали гранаты, запускали ракеты, слышался пулеметный треск. Прижавшись к кирпичной куче, я ждал. Позже, когда все стихло, я пошарил вокруг и обнаружил под рукой деревянную доску, оказавшуюся сорванной дверью, а под ней — провал. Я дождался следующей ракеты, чтобы просунуть в него голову, и увидел, что это все, что осталось от погреба. Вниз, где стояла вода, вели пять-шесть ступеней. Когда я оттащил дверь в сторону, крысы, которых я не заметил, пока они не начали бегать по мне, разбежались. По ступенькам я спустился в погреб, где опять же на ощупь обнаружил у стены балку, выступающую из воды. Сначала я сел, а потом лег на нее.
Я ждал. В ту минуту я не чувствовал ни холода, ни голода. Я понимал, что могу утолить жажду, протянув руку и схватив снег. У меня появилась надежда.
Чуть позже я уснул. Возможно, траншеи продолжали обстреливать друг друга, врать не буду, грохот на войне не мешает людям спать, и, если такая возможность появляется, они говорят «будь что будет» и просто не желают думать о том, что может случиться.
В то воскресенье еще было темно, когда я оказался в погребе, который, как вы говорите, остался от часовни. Внезапно я ощутил холод. Согнувшись вдвое, я пошел по воде — то, что называлось потолком, находилось в ста пятидесяти или ста шестидесяти сантиметрах над головой. В темноте я искал около стены хоть что-нибудь, что могло бы мне помочь. И вдруг нащупал руками старый инструмент и замерзшую ветошь, но ничего для освещения.
Я подождал утра. Постепенно оно наступило, без солнца, такое же белое как снег. Сквозь дыру проникало достаточно света, чтобы понять, где я оказался. В углу под обломками находился слив, я потянул цепь, но она разорвалась. Пальцами и ногтями я сумел поднять железную крышку, и вонючая вода ушла с пола в колодец.
Я ждал. Я ждал. Сначала кто-то звал нас из нашей траншеи, хотели знать, живы ли мы: Буке, Этчевери, Бассиньяно и Гэньяр. А потом и Нотр-Дам, потому что я не отвечал. Кстати, вслед за этими призывами немцы и стали бросать гранаты. Их осколки барабанили вокруг, а я все думал о том, что мир остается таким же ублюдочным, как прежде. Потом тот, кого звали Си-Су, запел. Раздался выстрел, и он смолк.
