Людмила Бояджиева - Признание Альбины Кристаль
Говорила она слегка на распев. Полагаю, эффект, полученный логопедом в процессе ликвидации некоего провинциального говорка.
— Но я тоже приглашена. Здесь остается охрана. Кроме того, у пульта будет дежурить любезно согласившаяся заменить меня Зинаида Павлиновна… — пролепетала я, соображая, что не распознала первоапрельский розыгрыш. Эта крошка элегантно шутит или… Или меня разыграл Блинов?
— Вы останетесь на рабочем месте ровно до 24 часов, — дама сохраняла нешуточную серьезность. — Потом, разумеется, вам надо будет съездить домой, принять ванну, переодеться во что-нибудь более подходящее к утренней смене… Как я понимаю, живете вы не близко и пользуетесь общественным транспортом. Так что, время у вас предостаточно. — Она на прощанье щелкнула табличку:
— Может моему благоверному тоже объявление на груди вывесить: «Собственность Оксаны Блиновой. Близко не подходить. Руками не трогать».
Комната опустела. Стало слышно, как жужжит пульт и стучит за окном дождь. Оксана Блинова! Вот так знакомство! Все это время супруга заслуженного разведчика находилась в Швейцарии на лечебном курорте и я не засекла момент ее прибытия. Наверно, так и взлетела на помеле сразу на свой этаж. Прямиком в жаркие объятия мужа… Вот теперь в самый раз распустить нюни, сорвать магическую брошку и клясться себе, что никогда, никогда больше не позарюсь на чужое добро, не размечтаюсь о невозможном… Что супруга заслуженного разведчика — это одно, а домоправительница — другое, что фильм «Красотка» — сладкая сказка, а Золушка — вечный мираж невезучих одиночек.
Но ничего подобного я не сделала. Достала флакончик «Примавере» и щедро опрыскала ароматом итальянской весны свои владения. Включила запись «Путника в ночи» Френка Синатры, развернула кресло «Босс» лицом к двери и вскинула ногу на ногу. Ведь я знала про жизнь куда больше чем те, кто сумел ухватить счет в банке и сказочные апартаменты.
Мне повезло, сокровенная тайна бытия открылась мне рано.
…Бабушка жила в деревне на Валдае. Тринадцатилетнюю дылду выпроводили к ней на все лето — молоко, ягоды, грибы… Были ягоды
было озеро, розовое по утрам и огненное на закате. Был «цыганенок» Женька — самый ковбойский из всех виданных мною ковбоев. Самый отчаянный сорвиголова из всех книжных и киношных балбесов. Балансируя смуглыми цепкими руками, он переходил по узкому гребню плотину над кипящим водопадом, гонял по оврагам словно «джипп» вонючий трактор, оседлав свирепого быка Зюзю, носился по улочкам, вздымая пыль и распугивая живность. Неожиданно я заметила, что все это он делал ради меня — семнадцатилетний босой дикарь, не решавшийся даже заговорить с городской кралей! Только кивал лохматой головой и буркал интригующе «Чао!».
Все преобразилось, наполнилось волнующим смыслом. Я чего-то ждала, перечитывала Бунина, плескалась русалкой среди лилий в озере, бродила по лугу, распустив косу — воображала себя его избранницей.
Лето кончалось, и ничего не произошло. Наступил последний день перед отъездом. Напрасно я торчала у озера, бегала в сельмаг. Женька пропал. Вечером, заталкивая в чемодан не оправдавшие надежд сарафаны, я услыхала переливы гармони и забористые распевки, доносящиеся от Женькиного дома.
— Цыганенка в техникум провожают. Такие гулянки! С трех сел оболтусов набежало, — бабушка подсунула мне теплую ватрушку.
Давясь любимым лакомством, я выбежала в огорода, продралась к сквозь густой малинник к забору, откуда было видно ходивший ходуном от веселья дом. «На тот большак, на перекресток уже не надо больше мне спешить…» — душевно затянул безногий старикан-гармонист. Потом включили «маг» и туземное веселье «Бонни М» охватило сонную деревню. В доме Женьки веселились и плясали от души — представишь только — и слезы ручьем: он — в белой рубашке, новеньких индийских джинсах, с копной смоляных кудрей — вывел, наверно танцевать ту, которая будет ждать его, чтобы сыграть через год свадьбу. Он и не вспомнил про меня… «Санни…»
— Алька, иди спать. Комары закусают, — бабушка кинула мне через кусты цветастую шаль. — Чего зазря поглядки глядеть. В чужом пиру похмелье.
Я упорно сидела, следя как поднимается над озером колдовская луна. Все стало особенным. В серебре таких теней ходить в обнимку, шептаться, читать стихи… Никому не нужна моя коса до пояса, ноги загорелые и длиннющие как у кузнечика, мое жаждущее счастья, пронзенное болью сердце. Я оплакивала все несостоявшиеся свидания, пропущенные поцелуи, танцы в тесном кружке, тайный свист в сумеречной сирени… Нос разбух, слипались отяжелевшие веки. «И никогда, никогдашеньки не будет у меня всего этого…» — причитала я, подвывая по-деревенски. Что-то прошуршало и бухнулось в траву у ног. Яблоко! Тяжеленная, твердая, ароматная антоновка, какая-то царапанная. Я присмотрелась — вырезанные на глянцевой кожуре буквы успели потемнеть: «Люблю».
Не знаю, мне ли предназначалось послание и кто был его автором. Скорее всего, дурачился сопливый соседский шкет, частенько подглядывавший за мной из-за плетня. Это теперь не имело значения. Вся земля и все на ней — одно слово «любовь»! Нечто вспыхнуло во мне, обжигая вкусом юного счастья. Громко пела гармошка: «С берез неслышим, невесом, слетает желтый лист…» Я поднялась, спустила с плеч цветастую шаль и прошлась павой, совсем как Наташа Ростова под гитару дядюшки. Ах, как вольно дышалось, как ладно двигалось невесомое тело! И луна и озеро и шепот трав и эта единственная в своей прелести ночь, как единственно на земле все живое — принадлежали мне! В груди заныло от невыразимой любви — так хотелось обласкать мир, льнущий ко мне, дарящий мне свою прелесть. Раскружившись, я рухнула среди лопухов, сунула нос в росистую траву и зашептала: — спасибо…
И ночь ответила, осенив мою хмельную голову подсказкой:
«Не печалься, если праздник гуляет на чужой улице. Это всегда и твой праздник…»
Вот что знала образованная прислуга богатого дома, очаровательная женщина, которую не позвали на праздник.
С улыбкой Джоконды я смотрела на сигнальные кнопки квартир. Все спокойно — ни одна из них не подмигивала мне красным глазом. Но откуда беспокойство, копошащееся в желудке, как перед экзаменом? Экзамен! Почему не явилась сменить меня травмированная киноведша? Блинов отменил ее дежурство, уговорив явиться в общество? Значит, Знаида Павлиновна уже в банкетном зале, задрапировав гипс косынкой с изображением пальмовой ветви Каннского фестиваля, рассказывает соседу по столу о съемках новой версии «Азазели». И что ей «Азазель»? Ничто ей «Азазель». Не получается у меня картинка. Госпожа Робиншутц — фигура неординарная. Раскусить ее — зубы сломаешь. Небольшую, но очень дорогую квартиру в этом доме она смогла приобрести, выгодно продав наследственные хоромы на Чистых прудах. А для чего? Для ого, чтобы въехать на новую жилплощадь с двоюродной сестрой — женщиной не молодой не слишком светской. До чего же наивны бывают тонкачи от искусства в столкновении с грубой реальностью. И как сильно въелась старомодная патриархальность даже в таких эпатажных дам, как фанатка Тарантино. В «Путнике» сразу стало известно, что Нина Яковлевна — миниатюрная крашенная блондинка, чем-то смахивающая на композитора Пахмутову, никакая не сестра Павлиновны, а сердечная зазноба. Обе женщины давно поддерживают теплые семейные отношения, не афишируя своей нетрадиционной ориентации. Все демонстрируют, а он скрывают — дивное целомудрие! Уже неделю Нина Яковлевна находится в ЦКБ по поводу гипертонического криза. Именно это печальное обстоятельство и гнало из дома верную Зинаиду Пвлиновну. Она готова была провести праздничный вечер в офис Домоправительницы. «Не веселиться же, как кокотка, когда Ниночка там совсем одна в палате „Аншлаг“ по телевизору будет смотреть!» — сказала она мне утром, мотивируя предложение подменить меня. Причем, в глазах под желтыми очками, от столь ужасной картины сверкнули слезы. Вот вам и «кровавая циничность Квентина». Так что же изменило ее планы?
