Александра Матвеева - Банкирша
Его лицо обрюзгло, постарело и дрожало, как холодец. Он пытался что-то выговорить, но из его полуоткрытого рта вырвался только хрип.
— Этот свидетель — моя дочь. Она передала мне привет с того света. И теперь твоя песенка спета.
Его страх достиг такого уровня, что сделал его безрассудным. Он боролся с желанием поверить мне.
— Это бред! — Мужчина подобрался, подался вперед. — Если бы ты могла, ты бы уже звонила в милицию.
— Я позвоню. Обязательно. Теперь я знаю, где находятся доказательства, и как только получу их, для тебя все будет кончено.
— Ты лжешь! Тебе нравится пугать меня.
— Чего тебе бояться? Если ты не виноват…
— Прекрати, — тихо попросил он. — Где твои дурацкие доказательства?
— Конечно, в ее сейфе в Сигма-банке, — рассмеялась я.
— У нее не было сейфа, — неуверенно возразил Миша.
Я промолчала. Через некоторое время он спросил, все еще не веря мне:
— Откуда ты знаешь о сейфе?
— От Ляльки.
— Ты знаешь шифр?
Он мне поверил.
— Скоро узнаю. — Я словно случайно скосила глаза на стоящую на письменном столе фотографию. Я сделала это не в первый раз. И Миша тоже не в первый раз проследил за моим взглядом. Но в его глазах не мелькнуло ни искры интереса.
Ну что мне теперь, пальцем, что ли, тыкать?
Я еще раз покосилась на фотографию, перехватила Мишин взгляд, смутилась, поспешно отвела глаза и попыталась закрыть фотографию спиной.
* * *За пятнадцать лет до происходящих событий Лялька и несколько ее друзей-второкурсников после стройотряда решили недельку отдохнуть у нас в деревне. Я поехала с ними их кормить.
Это было веселое время. С первой минуты ребята затеяли игру в детективов, все время прятали (прятались) — искали, устраивали тайники.
Самым лучшим был Лялькин тайник на голубятне. Чтобы достичь его, надо было залезть на самый верх голубятни и, придерживаясь за перекладину, вытянуться во весь рост, повиснув на высоте третьего этажа, и сунуть руку под стреху. Трюк был непростой и отнюдь не безопасный. Перекладина держалась на ржавых болтах, а у подножия голубятни лежала невесть откуда взявшаяся бетонная плита.
Этот тайник был предназначен только для Ляльки и Миши. Тогда начинался их роман.
Я подсмотрела, как они тайком от остальных пробирались на голубятню и, зависнув над бездной, лезли под стреху, и потом обливалась холодным потом, представляя, что будет, если вылетит болт из перекладины, когда Лялька, держась одной рукой за ненадежную перекладину, другой полезет под стреху.
* * *Миша наконец обратил внимание на мои маневры и теперь с интересом смотрел на фотографию. Она была ему знакома и сделана пятнадцать лет назад.
Мы с Лялькой стояли и смеялись. За спиной у нас высилась голубятня.
Снимок хранился у Ляльки. Он нравился нам обеим. Я хотела его забрать, а она не отдавала.
В день похорон я видела его на столе у Лялькиной постели. Видимо, он был среди тех фотографий, в которых Лялька искала утешения в свои последние дни. А потом Клара отдала его мне.
Ремонт в Доме малютки закончился и удался на славу. Стены вместо привычной масляной краски были оклеены бело-голубыми обоями, грязно-коричневый линолеум на полу сменило утепленное моющееся покрытие серого цвета.
Кроватки сделали на заказ на мебельной фабрике в Рязани. Рабочие, насидевшиеся без работы и зарплаты, взялись за дело с охотой и любовью. А уж когда узнали, для кого кроватки, постарались на совесть.
Геннадий, помогающий фонду в качестве юриста, нашел возможность достойно оплатить работу. У рязанских мебельщиков был праздник. У маленьких социальных сирот тоже.
А этот малыш был не социальным, а настоящим сиротой. Его мама, едва покинув детский дом, забеременела от известного только ей мужчины и умерла во время родов.
А он выжил. И сейчас стоял, чуть покачиваясь на кривеньких ножках, крепко держась за кроватку крошечными пальчиками.
Мальчик смотрел на входящих в комнату женщин в белых халатах. На бледном худеньком личике синие серьезные глаза занимали ровно половину. Редкие черные волосики топорщились на круглой головке. Застиранная голубая рубашонка была его единственной одежкой.
Все другие дети спали в кроватках. Кроватки стояли в два ряда вдоль стен, оставляя широкий проход.
Мальчик не спал и смотрел на нас. А мы смотрели на него. Заведующая рассказывала мне его историю:
— Его мать тоже была помещена в Дом малютки сразу по рождении. Отец неизвестен, мать — несовершеннолетняя воспитанница интерната. Так что наш Костик — потомственный сирота.
В голосе женщины не было удивления собственным рассказом. Чему здесь удивляться? Государственный ребенок в третьем (а может быть, четвертом?) поколении. Дело житейское.
Я смотрела на крошечного птенца и думала: суждено ли ему прервать цепь сиротства? Или его дети тоже станут сиротами при живых родителях?
Костя тоже смотрел на меня. И глаза у него были такие же, как у его тезки. Вдруг эти глаза стали еще более похожи из-за появившегося в них выражения.
Малыш улыбнулся, показав два довольно длинных нижних зуба, протянул в мою сторону руку и, глядя на меня узнавшими глазами, уверенно выговорил:
— Мама.
* * *Я сидела, вжавшись в спинку сиденья, и тихо плакала. Слезы текли и текли по лицу. Я подбирала их платком. Платок совсем вымок и не собирал влагу с лица, а только размазывал ее.
Юра молчал, а поскольку он молчал всегда, меня это не тяготило. Закончив плакать, я открыла окно и подставила лицо встречному ветру. Закрыла глаза и какое-то время просто сидела. Ни о чем не думала, ничего не хотела.
* * *В свои без малого два года она еще почти не ходила, но была спокойная и улыбчивая. Ее улыбка открывала короткий ряд острых зубов. А на щеках прорезались ямочки. Волосики пахли кипяченым молоком.
На ней было не по размеру большое, застиранное, ситцевое сиротское платье. Она сразу протянула мне руки, и я прижала ее к себе, теплую, легкую.
А старенькая ее бабушка утирала глаза концом головного платка и говорила:
— Ну вот и мамка приехала. Леночка, скажи:
«Мама».
И дочка, перебирая пальчиками мои дешевенькие бусы из искусственного янтаря, пролепетала:
— Мама!
История рождения моей девочки трагична и одновременно банальна.
Двое молодых людей встретились в чужой деревне, в чужом доме, у чужих людей. Их толкнула друг к другу не любовь и даже не влечение — потребность в человеческом тепле, боязнь одиночества.
