Дмитрий Вересов - Унесенная ветром
— Да знаешь ли ты, Акимка, для чего я все это сделал? — вскрикнул он. — Не умер, стал сыном чеченов, принял их веру, дал глумиться над своим телом?
Олениха вздрогнула и исчезла в кустах. Шум ее бегства постепенно растворился во всеобщем лесном шорохе.
— Знаю, — тихо сказал Акимка, — из-за нее.
— Из-за нее, — кивнул головой Фомка.
Он снял шапку, чтобы по привычке откинуть чуб, сплюнув с досадой, но только провел ладонью по бритой голове. Тогда Фомка обнял друга за плечи, боднул его головой.
— Все, Акимка, не могу больше, — сказал он. — Говори, что случилось с Айшат? Не могу терпеть больше. Говори. Выгнали ее мои?
— В тот же день.
— Знал я, что так и будет. Но разве мог я взять ее с собой? Теперь точно знаю, что сгинули бы оба. А так… Рассказывай же! Что я все тяну из тебя клещами?
— Идти Айшат было некуда. Я привел ее к себе в дом. Матушка моя приняла ее хорошо, отнеслась по доброму. Куском не попрекнула ни разу. Словом дурным не поминала. Так не за что ее ругать и попрекать! Она же ей — первая помощница. Корову выгонит, встретит, приберет, по хозяйству вертится, стряпает. А недавно, поверишь ли, на полотне узоры выткала! Чудные такие, ладные…
— Ты мне вот что скажи, Аким, — перебил его Фомка. — Ты ее в свой дом ввел кем?
— Кем? Как так? — не понял Акимка.
— Да так! — крикнул вдруг Фома, в ту же секунду став удивительно похожим на настоящего чеченца. — Женой, невестой, полюбовницей?
— Она же твоя невеста. Что же я, не понимаю, что ли? Приютил пока, чтобы ее не обижали, чтобы крыша над головой была. А там, думаю, объявится Фомка, не может не объявиться. Как нибудь знак даст или еще как. Вот и все. Все так и получилось.
— Правду ты мне говоришь?
— А то нет! — сказал Акимка и вдруг понял, что сказал не всю правду. Что есть еще одна правда, узнал он сам только сейчас, пока все это рассказывал.
Фомка повернул голову в ту сторону, куда скрылась олениха с прекрасными, черными глазами. Ему нужно было время, чтобы освободиться от напрасных подозрений, стряхнуть с себя тень недоверия. Когда же опять он посмотрел на своего друга, Акимка увидел прежнего казака Фомку. Тот обнял его так крепко, аж плечи загудели.
— Никому я не верил! — сказал Фома. — Только тебе одному. Знал, что выручишь меня в трудную минуту. Верил, что не подведешь, и не ошибся. Ты не смотри на мою чеченскую бритую голову. Это для всех остальных я теперь абрек, джигит. Для чеченов, казаков, для нее, для Айшат. Только для тебя я тот же Фомка Ивашков, друг твой закадычный. Всегда буду помнить твою услугу. Попомни мои слова, добром тебе отплачу. Жди теперь меня сам и Айшат предупреди, что приду я за ней. Все ей расскажи, что я тебе рассказывал. И о том, что новые у него родители, и новое имя, и вера у него теперь такая же, как у нее. Пусть ждет меня, а я уж улучу минутку и приеду…
Странно понурым ехал домой казак Акимка Хуторной. Не радовала его встреча с другом, не так все оказалось при встрече, как виделось ему с того берега Терека, из его старенькой саманной хаты. Только тут, на полянке, понял вдруг Акимка, что неволить себя придется, чтобы отдать Айшат Фомке-Халиду. Пусть Ашутка не смотрит на него, сторонится его, как чугунка горячего. Это ничего! Он бы подождал, пока пообвыкнется ей, пока слова начнет понимать, разделять их на добрые и злые. Вот с матушкой она же стала приветливой.
Если бы только она слово ему сказала, даже взгляд короткий бросила, не отдал бы он ее Фомке-Халиду, особенно этому второму. Ведь не зря Айшат на свой берег идти боится. Видать, встретят ее не молоком парным и горячими лепешками, а совсем другим угощением. Да как бы в станице казачку встречали, которая у чеченов жила, из одного дома в другой переходила? Как бы ни клялась, ни божилась, никто бы ей не поверил. Вошла бы она на крыльцо отцовского дома, да так бы на него и упала ее невинная головушка. А у чеченов обычаи куда злее, женщин своих держат в крайней строгости. Дед Епишка вот рассказывал…
У Терека Акимка наехал на свою сотню. Казаки, увидев пропавшего живым и здоровым, закричали ему весело, замахали шапками. Пустил вскачь навстречу братцам своего коня Акимка. И тут припомнилась ему лесная погоня, и черная мысль вдруг обожгла его душу. Пожалел он на какое-то мгновенье, что дал оглянуться убегавшему абреку, а не рассек его до седла. Вздрогнул Акимка от этой мысли, перекрестился, Отца, Сына и Святого Духа помянул. Пустил коня еще резвее, чтобы оставить страшную мысль позади, на той стороне Терека.
С коня увидел в траве — что-то красное блеснуло. Не кровавым цветом, а нежным закатным. На скаку скользнул вниз, вырвал цветок с пуком присоседившейся травы и вывернулся назад, как и ехал.
— Джигитуешь? Молодца, Акимка, — похвалил его хорунжий. — Ладный из тебя казак выходит. Рассказывай теперь, куда пропал.
Рассказал Акимка казакам, как гнался за чеченцем, даже, как настигать его начал. Только конец погони по-другому рассказал. Будто не татарский, а его конь в кусте завяз и потому упустил он чечена. Рассказывал, а сам цветок этот странный, закатный на груди прятал.
У самой станицы и солдатскую колонну нагнали с обозом и артиллерией. Из станичных ворот навстречу отряду выкатилась двуколка, в которой рядом с приставом Парамоном Петровичем Устюговым сидел побритый и умытый слуга поручика Басаргина Федор.
— Вот и поехал Федя домой, в Россиюшку нашу, — сказал Макар Власов, шагая в колонне и провожая глазами коляску.
— И эта проныра масляная поехала в Россиюшку байки рассказывать, пить да жрать, — отозвался шагавший рядом с ним Тимофей Артамонов.
Так всегда Акимка возвращался из набега. Сначала подставлял голову для материнского поцелуя, потом шел убирать коня, заходил в дом, крестился, садился к столу. В этот раз, зайдя в дом, он поднес руку к груди, и рука его озарилась красным цветком. Айшат собирала на стол и украдкой взглянула на странный кусочек яркой природы в серой и по-вечернему серой обстановке казачьей хаты.
Акимка шагнул к ней, держа цветок, как птицу, и протянул его девушке.
— Ты этого… Других гостинцев не было… А потом вдруг не понравится… Бросишь вот… А этот красный… Тебе, Айшат…
Он оторвал глаза от земляного пола, и черные глаза приняли его взгляд, не оттолкнули. Когда же девушка, сказав несколько слов по-чеченски, прижала цветок к груди, у Акимки бешено забилось сердце, словно он не стоял в тихой комнате, а мчался опять по краю лесной балки. Цветок еще хранил его тепло, и он помнил его прикосновение, а теперь коснулся Айшат и отдал ей частицу Акимкиного тепла.
Чтобы преодолеть смятение, казак вышел на крыльцо. Нет, два слова из произнесенных ею он все-таки запомнил. Надо будет спросить деда Епишку, что они означают. «Зезаг» и «дика». Неужели он, Акимка, все еще кажется ей диким? Почему так у людей все непонятно? Как же их тогда во времена Вавилонского столпотворения хорошо перемешали, что до сих пор они друг другу кажутся чужими и дикими…
