Трейси Гузман - Райская птичка
В их натянутых отношениях случались короткие потепления, моменты, когда они проявляли друг к другу нечто чуть большее, чем вежливость, – дни рождения и праздники, обеды и ужины в присутствии посторонних. Но бывали и другие вещи, необъяснимые. Как в ту ночь много лет назад, когда Элис не могла уснуть. Мысль о том, что она потеряла, обрушилась на нее внезапно и без всякой причины. Это не была какая-то особая дата или время года. Может, тишина накликала. Шок потери навалился на нее с новой силой. Она согнулась пополам, рыдая, и от ее всхлипываний кровать задребезжала о стену. Она не могла остановиться. Внезапное прикосновение Натали к плечу было таким чуждым, а мука в ее голосе такой искренней.
– Элис.
Элис обхватила ее руками, слушая, как надтреснутый голос сестры то прорезается в темноте, то затихает. Натали начала снова:
– Элис, я должна…
– Не говори ничего. Просто побудь со мной.
– Ш‑шш. Я знаю.
– Не знаешь. Ты не можешь понять. Просто останься. Пожалуйста.
Элис так и уснула, полусидя, обхватив руками Натали.
Следующим утром, когда она нетвердым шагом вышла на кухню выпить кофе, Натали стояла, прислонившись к холодильнику, со стаканом сока в руке.
– Натали, спасибо, что…
Та перебила, выставив перед собой руку:
– Я же не знаю, помнишь?
Сестра, которой Элис так не хватало, уже исчезла, Натали осторожно сложила ее и спрятала на какую-то неизвестную полку. Но эти редкие проблески давали Элис надежду, заставляли верить, что сестра жива, только ее завалило чем-то, что она не в силах сдвинуть с места.
День благодарения пришел и ушел без лишнего шума, и наступил судный вечер. Финей принес инструменты: наточенные карандаши, блокноты, калькулятор, который Элис купила ему, когда еще плохо его знала (он всегда носил его с собой, но никогда не использовал). После ужина Сейси и Фрэнки остались в кухне – прибрать и повторить слова, выучить которые мальчику задали в школе. Финей с Элис уединились в столовой. Элис просеменила мимо обеденного стола, отдернула занавеску и всмотрелась в темноту за окном.
– Я скучаю по зиме.
– У нас есть зима, Элис. Почти каждый год выпадает немного снега. Ты об этом знаешь. Ты тянешь кота за хвост.
Какой же это подарок судьбы, когда кто-нибудь настолько хорошо тебя изучил.
– Знаю. Но это правда. Иногда я скучаю по северным зимам. До сих пор. После стольких лет.
Обещание покоя, покров уединения, окутывающий сразу всех и вся, ожидаемый, но все равно удивляющий своим появлением, когда небо вдруг начинает стряхивать на землю запасы холодного пуха. На месяц-другой мир замедлялся до ее нерешительного темпа, все были внимательны, двигались осторожно, пробивались навстречу пронзительному ветру, который отбрасывал их назад. Насколько ближе к норме чувствовала она себя тогда.
– Тебя что-то тревожит?
Элис ничего не умела прятать от Финея, а это как будто особенно бросалось в глаза. Не только ему, но и всем, кто на нее смотрел.
– Ты любишь свою сестру, правда, Финей?
Он покрутил в пальцах карандаш и расчертил чистый лист бумаги на квадраты для игры в крестики-нолики.
– Думаю, ты хотела спросить, люблю ли я все-таки свою сестру. Несмотря на то, что она обокрала родителей, разбила им сердце и, не моргнув глазом, бросила ребенка на своего побитого жизнью старшего брата. Несмотря на то, что она безрассудная и безответственная, преступница и наркоманка. Несмотря на то, что я не верю, будто она изменится. Кажется, ты именно об этом хотела меня спросить.
– Так любишь или нет?
– Черт, у всех свои недостатки.
Финей улыбнулся Элис, поставил в центральной клетке крестик и подвинул листик в ее сторону. Она не отозвалась, и он попробовал снова:
– Да, Элис. Я все-таки люблю ее. Знаю, что тебе от этого не легче.
– Но как тебе удается?
Финей не считал нужным объяснять свое мнение или поступки, и в большинстве случаев Элис довольствовалась тем, что сама придумывала им обоснования. Но только не теперь. Она надеялась на такой ответ, который помог бы ей оправдать собственные чувства.
– Как тебе это удается? – снова спросила она.
Финей откинулся на спинку стула, и карандаш выкатился из его пальцев на стол.
– Я много времени потратил на ненависть, Элис. Во время войны и после. Это были полезные эмоции – они позволяли мне делать то, на что я никогда не считал себя способным. Я ненавидел правительства и политиков. Ненавидел еду, погоду и шум. Ненавидел тех, против кого сражался, и временами так же яростно ненавидел тех, которые сражались рядом со мной. Каждый раз, когда я использовал это слово, вслух или мысленно, оно по крупицам умерщвляло меня.
Элис помнила. Финей появился в Орионе за два года до нее, но был почти так же мертв для мира, как и она, когда приехала сюда. Только пять лет назад он рассказал ей о татуировке на плече – о луке, рассеченном пылающей стрелой, и то лишь после того, как рухнул к ним во двор однажды ночью, когда Натали уехала в очередной отпуск, а он бродил перед их крыльцом пьяный и разговаривал сам с собой. Повалившись в кусты самшита, он разразился руганью. Элис утихомирила его и забрала в дом. Пока варился кофе, она слушала Финея и собирала из пьяного лепета его историю. Он потому и приехал в Орион. Его лучший приятель в части был родом отсюда. Парнишка любил рассказывать о своем идиллическом детстве. Он умер, держа Финея за руку, так и не дождавшись тех медиков, которые потом спасли Финею ногу. У парня остался младший брат, один из тех грязных, зачуханных мальчишек, которым Финей помогал вступить в отряд бойскаутов. Но никто не знал, что они служили вместе, и Финей не собирался этого менять. «Я обещал ему сделать, что смогу, – сказал он ей в ту ночь, – но никто не заставит меня рассказать его маме о его последних часах на земле. Лук и стрела. Орион. Охотник…» На этих словах глаза Финея закрылись, и он уснул, сидя на кухонном полу. Утром он исчез до прихода Сейси и потом еще добрых две недели избегал Элис. Ей хватило предупреждающего взгляда, которым он обжег ее при следующей встрече, и она ни единой живой душе не обмолвилась о том, что узнала.
– Когда Шейла бросила Фрэнки, я думал, что это будет последней каплей. Знала бы ты, как она его бросила. Я хотел ее ненавидеть. Но стоило увидеть его… Сколько ему тогда было, три? В нем не было ненависти, хотя он с рождения ходил по рукам родственников. Он и не думал ненавидеть свою маму. Не знаю почему, но это правда. А если он не питал к ней ненависти, то как мог я?
