Елена Арсеньева - Мост бриллиантовых грез
Но вот А.В. Ил… вылетел в коридор, чуть не первым оказался у двери тамбура, которую проводница уже открывала (надвигался Курский вокзал), и она успела заметить, какой у него смешной, суматошный вид – в этой криво надетой куртке, с взъерошенными, непричесанными волосами. Ну да, он ведь даже не умылся, небось и биотуалет не успел посетить – то-то кубарем скатился со ступенек, то-то чесанул по платформе, едва только поезд остановился, даже не буркнув: «Спасибодосвида…», – наверняка торопился в вокзальный туалет! И при этом он еще по телефону умудрялся разговаривать!
Проводница Якушкина немедленно забыла про А.В. Ил… Но не навсегда, а конкретно до того времени, как ее начали допрашивать органы дознания на предмет обнаружения на четырнадцатом месте четвертого купе шестого вагона фирменного скорого поезда «Нижегородец» сообщением Горький – Москва внезапно скончавшегося гражданина. Его билет так и лежал на столике в купе, и это значительно облегчило процедуру установления личности покойного.
Личности же попутчиков Константинова стали особенно интересны следствию немедленно после того, как на вскрытии выяснилось, что смерть Константинова приключилась от инсулиновой комы.
* * *Не думая, что делает, повинуясь невольному побуждению, Фанни метнулась вперед, схватила парня за бедра и сильно рванула на себя – так сильно, что едва не завалилась вместе с ним на спину. И тотчас разжала руки, потому что схватила она его очень неудачно – а может, и удачно, это как посмотреть. Словом, схватила она его за самое что ни на есть неприличное место!
Нечаянно, конечно…
Но он, кажется, так не думал. Ему удалось сохранить равновесие, отпрянуть и обернуться с выражением такого яростного негодования на лице, что Фанни вскинула руки, защищаясь (ну да, судя по его виду, он готов был дать ей пощечину, решив, конечно, что она какая-то маньячка, которая посягнула на его честь, а может быть, и девственность!), и выпалила:
– Извините, но я испугалась, что вы упадете прямо в воду.
И у нее пересохло в горле от этих слов, которые когда-то сказал ей Лоран.
Фанни ничуть не удивилась бы, если бы сегодняшний молодой придурок буквально повторил ее собственный прошлогодний ответ, потому что в жизни гораздо больше странных и невероятных совпадений, чем нам кажется. Однако он не стал рассуждать о каменном выступе, с которого можно скатиться лишь при желании, а поддернул джинсы и буркнул:
– Ну и что, а вам какое дело?
По-французски он говорил плохо, с сильным акцентом. Смотрел на Фанни люто, недоверчиво, предостерегающе, словно боялся, что незнакомая баба вот-вот снова кинется его лапать.
Идиот! Нужен он ей! Ей нужен совсем другой!
– Вы правы, – согласилась Фанни, – мне до вас нет никакого дела. Поэтому я бегу дальше, а вы продолжайте начатое.
И она развернулась было и даже сделала первый шаг, когда он тихо сказал:
– Зачем, зачем вы мне помешали? Думаете, мне легко было решиться прийти сюда? Думаете, это легко – решиться умереть?
У него прервался голос. Он нервно вздохнул, провел рукой по глазам и укоризненно уставился на Фанни.
И ей стало так стыдно за эту удавшуюся попытку спасения человеческой жизни, как не было стыдно никогда и ничего в жизни.
Ну-ну, не стоит огорчаться, совсем скоро она станет одной из соучастниц убийства этого человека… пусть косвенной, пусть невольной, но все же соучастницей – и таким образом исправит ошибку, которую совершила на мосту, удержав его от самоубийства… которого, кстати сказать, он и не собирался совершать… Но Фанни, к своему счастью, об этом никогда не узнает…
Короче, необъяснимым стыдом Фанни словно бы пригвоздило к земле. Она просто сдвинуться с места не могла – стояла и разглядывала этого мальчишку с мокрыми ресницами.
Ну да, он был совсем мальчишка. Самое большее – лет двадцати пяти, от силы – двадцати шести! Некоторые считают этот возраст уже весьма солидным – например, шестнадцатилетние девчонки так думают, но женщины, как принято выражаться, «под пятьдесят» (говорится – под, но на самом-то деле, как правило, за) заслуженно полагают желторотыми юнцами парней в два раза себя моложе. У некоторых при виде таких юнцов пробуждается материнский инстинкт. У некоторых же оживают инстинкты прямо противоположного рода, и до добра это женщину не доводит.
Честно говоря, Фанни не знала, к какому типу женщин она принадлежит, потому что мужчины младше тридцати пяти лет раньше не вызывали у нее вообще никаких эмоций. Они существовали где-то вне ее мира. Она их, строго говоря, не замечала, даже когда вынужденно общалась, обслуживая в бистро, или здороваясь на лестнице, или сталкиваясь на улице. Дети – фиксировала она безотчетно. Детей она не слишком-то любила и не обращала на них внимания. Не обратила бы и на этого «ребенка» – попадись он ей часом позже и в другом месте. Но он стоял в половине седьмого на Пон-Неф…
«Красивый мальчик», – подумала Фанни.
Ну и что?
Красивых мальчиков в Париже много. Очень много (значительно больше, между нами говоря, чем красивых девочек), просто глаза разбегаются! Беленьких, черненьких, всякеньких. Встречаются и вот такого же горячего, не то чуточку испанского, не то малость итальянского, а может, даже самую капельку и мавританского типа. Как выражались в старину, а теперь, конечно, сказали бы – арабского, однако истинные, подлинные, коренные парижане-французы, хоть и выставляют себя демократами, отдавая дань приличиям, в глубине души считают, что Ле Пэн где-то прав, а потому предпочитают изысканные эвфемизмы. Да, эти красавцы мавританского, стало быть, типа, достойные кисти, условно говоря, Веласкеса или резца Микеланджело, бродят по улицам, сверкая потрясающими глазищами, поражая совершенством смугловатых лиц, эротичным телосложением, и искательно улыбаются, заглядывая в глаза встречных женщин (или мужчин – нужное подчеркнуть).
Впрочем, этот мальчишка с моста Пон-Неф искательно не смотрел и вовсе не был смуглым.
У него оказались мраморно-белая кожа и чудесный высокий лоб. Четкий правильный нос, небольшой, горестно стиснутый рот. Почти классические черты, которые самую чуточку портил слабый подбородок. А может быть, наоборот – вовсе и не портил, а лишь придавал тот оттенок несовершенства, который и делал лицо «ребенка» не просто тривиально красивым, а таким, от которого не хотелось отводить взгляд.
Ну вот Фанни и не отводила…
Он был темноволосый и темноглазый, но на сей раз это сочетание отчего-то не показалось Фанни однообразным и приевшимся. Глаза у него были особенно хороши: не черные, а цвета горького шоколада, яркие, с томными веками, похожими на голубиные крылышки. Верхние веки были коричневые, воспаленные то ли бессонницей, то ли слезами, а под нижними залегли глубокие черные тени. Он был небрит, губы запеклись. Давно не стриженные волосы разметало ветром, они вились небрежными кольцами и падали ему на глаза, мешали смотреть, поэтому он иногда раздраженно взмахивал головой, отбрасывая их, и при этом движении мгновенной трагической гримасой искажалось лицо и напрягалась шея, видная из ворота свитера.
