Анастасия Машкова - Поющая в репейнике
Супин порывается встать, но Рита удерживает его, прижимается, часто дыша.
– Да, она не любит меня. Не любит! – будто уговаривает сам себя Павел, глядя в черные глазищи Маргариты.
– Конечно. Ты – ягода другого поля. Колючая такая, непростая ягодка, в ста одежках. И лучше эти одежки не ворошить. Вдруг что под ними ненужное, ядовитое откроется?
Рита гладит Супина по волосам, шее, проводит пальцем по лицу, задерживаясь на губах. Павел смотрит на нее с болезненным интересом. Рита касается его обнаженных плеч, ласкает грудь, ненароком опуская руку все ниже.
– А я – что? Я все знаю о тебе. Все твои тайные преступления и страхи. И, в общем, не придаю им никакого значения.
– Ты… ты используешь меня! – цедит сквозь зубы Павел, клонясь к прекрасному и манящему лицу Маргариты.
– А ты используешь Машу. Как безотказную, верную, комфортную вещь.
– Это неправ…
– Это правда, – она не дает ему говорить, обхватывает его губы своими, мягкими и умелыми. Супин откидывается на подушки, задохнувшись, чувствуя ее настырный и жаркий язык, ее верткие руки.
Лишь на миг она прекращает бешеное движение, которому заставляет подчиниться трепещущего под ней Павла, чтобы прошептать:
– Я буду с тобой, потому что мне не к кому идти и не на кого надеяться. И я смогу помочь и поддержать. Я! Не она…
Среди ночи Павел просыпается от назойливого звонка.
– Да! Супин, – говорит он, пытаясь проглотить гадкий наждак, трущий нёбо и язык. Похмелье… С юности с ним такого не случалось.
– Пашечка мой, прости… – хлюпает в трубку Маня. – Я напридумывала про тебя Бог знает что. И, конечно, заставляю тебя ревновать. Мне так стыдно. Я очень люблю тебя, я выйду за тебя, как только… вот прям сразу, как подниму Трофима на ноги. Ты готов ждать до лета?
– Да, готов, – в бессилии выдыхает Супин, отворачиваясь от совершенного профиля Маргариты, который кажется восковым в лунном свете.
Кашина лежит с ним рядом, положив руку на его грудь, и смотрит расслабленно в потолок.
– Ты еще пьяный? Не можешь говорить? – лепечет Голубцова. – Я так хочу к тебе!
– Да, Мань, я тоже хочу. Очень. Но я дико на-дрался, прости… – шепчет он, отворачиваясь к стене.
– Ладно, спи, родной. Завтра созвонимся и… я приеду. Я обязательно приеду и буду примерной женой.
– Идет, целую, – улыбается Павел.
Когда он засовывает телефон под подушку и натягивает одеяло на голову, Рита поворачивается к этой «мумии» и насмешливо произносит:
– Можешь быть спокоен, Супин. Я ни намеком не выдам нашу тайну.
– У нас нет никакой тайны. Ты просто воспользовалась моей слабостью, это все водяра проклятая и твой подлый расчет! – высовывает Супин нос из-под одеяла.
– Ш-шш, расслабься. Я – не ангел. Но слово держать умею. И, кажется, что-то начинаю понимать в людях на четвертом десятке лет. Жизнь покажет, кто чего «очень хочет». А я умею ждать и добиваться своего. Да.
Она поворачивается на живот и с удовлетворением закрывает глаза.
Глава тринадцатая
Маня смотрит в плачущее окно. Стекло залито мартовской капелью и ярким, пекущим солнцем. Дорожки во дворе прорезаны юркими ручейками, бегущими между рыхлыми черными сугробами. Городская распутица… Всегда она, неприглядная, радовала Маню. Грязный снег сойдет быстро, и земля обнажится и вздохнет под натиском тепла и света.
«Вот и зиме конец. Конец больничным страданиям», – думает Маня, открывая створку, вдыхая свежий звенящий воздух.
Сейчас приедет Павел и они поедут за Трофимом.
Маня смотрит на нераспакованное инвалидное кресло, которое стоит посреди гостиной.
«Почему я, трусиха, боюсь его раскрыть? Мне же надо научиться с ним управляться. В первые дни я не доверю Тосика этой противной сиделке, которую присмотрел Паша. У нее взгляд гестаповки».
Маня берет приготовленные для поездки вещи Трофима, складывает их в сумку и думает, думает об одном и том же. Об изматывающих спорах с Супиным, который заставляет везти Трофима в его однушку. Нет, формально он прав. Сиделку и лекарства можно оплачивать, сдавая квартиру Мани, раз Голубцовой неловко брать деньги любовника. Он так и говорит все время: «Я же у тебя в статусе любовника застрял до лета».
Маня застегивает сумку и выносит ее в коридор. По новой привычке заглядывает в шкаф, в тумбочку. Дело в том, что у Голубцовой развилась настоящая мания на почве необъяснимой пропажи. Маня не может вспомнить, куда она с горя спрятала дарственную на квартиру? Вроде бы сунула в день Алиной смерти за книжки, как было. Полезла через несколько дней, чтобы сжечь, а дарственная… испарилась. Маня перелопатила все книги, вытащила белье и посуду из шкафов – ничего! Первая мысль была: Трофим нашел документ и перепрятал. Маня все порывалась спросить его об этом и каждый раз одергивала себя. Спросить – выдать само существование дарственной, а значит исполнить волю тетки, которую Трофим не нарушит ни за что на свете. Потому она искала документ у себя, искала у Седова в однушке, но загадочная дарственная улетучилась, как и не бывало ее вовсе. «Может, и к лучшему, и ладно», – уговаривала себя Маня, но время от времени лазала по шкафам и полкам.
Раздается трель мобильного. Супин говорит деловито и сухо:
– Мы с Ольгой Аркадьевной внизу. Ты готова, кресло распаковала?
– Д-да, почти, – оправдывающимся голоском пищит Маня.
Всю эту тяжкую зиму она только и делает, что оправдывается перед всеми.
– Поня-атно, ничего не сделала! – бросает он и отключается.
Когда они садятся, наконец, в машину – в новенький слоноподобный джип Павла Ивановича, «гестаповка»-сиделка смотрит на Маню, как на проштрафившуюся малолетку:
– Мария, вы купили продукты по моему списку? Сейчас очень важен режим питания.
– Да-да, все купила. И бульон сварила. Наваристый получился, блеск!
– С жиром? С курицы не сняли жир и кожу?! – ужасается сиделка.
Маня отворачивается от нее, смотрит на пробегающие в окне качели и горку, сверкающую медным языком под солнцем, и произносит сквозь зубы:
– Сами в следующий раз сдерете. И жир, и кожу.
В больнице Павлу приходится подняться в палату Трофима, чтобы помочь Мане с новым креслом.
– Тосик, Павел Иванович поможет нам немного. А потом уж мы сами, – виновато говорит она Трофиму, который не горит желанием видеть Супина.
– Да, Мань. Делай, как удобно, – вздыхает Седов.
Выглядит он уже бодро. Полные щеки покрыты привычным румянцем, светлые глаза с поволокой снисходительно смотрят на мир. Лишь большой шрам на лбу, который закрывает длинная челка, напоминает о страшной аварии.
