Светлана Демидова - Любить птичку-ткачика:
– Это ничего не значит! Она была… практически в истерике, хохотала, как ненормальная, потом плакала… Ей было не до меня!
– Вот именно! Если бы любила тебя, то бросилась бы за утешением именно в твои объятия! А ей на тебя начихать!
– Много ты понимаешь… – Романец подошел к тому же манекену и нервно поправил складки платья. Насте было его жаль. Она убрала из своих интонаций все восклицательные знаки и тихо сказала:
– В женщинах – все… Я же сама женщина.
– Слушай, Настя… – Олег тоже начал говорить очень тихо. – …А зачем я тебе сдался? Раз уж ты такая смелая и раскрепощенная, сделай предложение кому-нибудь другому. Всякий будет рад стать мужем скандальной журналистки Анастасии Терлеевой. А уж как наша желтая пресса обогатится на этом событии – трудно даже представить! А я тебе такое платье забабахаю… не то что Питер, а вся московская Рублевка стухнет от зависти!
– Я не могу сделать предложение другому, – печально ответила Настя. – И платье от самого Романца мне не нужно.
– Почему? Мои наряды идут в драку.
– Прекрати, Олег! – опять перешла на крик она. – Ты все прекрасно знаешь! Я люблю тебя! Давно люблю!
– Я бабник, распутник, половой мерзавец… Для меня залезть под юбку первой же попавшейся бабы – как чихнуть!
– А я готова терпеть твое распутство!
– Почему?
– Уже сказала, но могу и повторить: я тебя люблю!
– Да за что?! – опять раздражился Олег.
– Ни за что… – сникла она. – Просто…
– Ну почему все так, а, Настя?! Почему все шиворот-навыворот? Ты готова терпеть все, а Мила почему-то не могла любить меня таким, каков я есть! Ей непременно надо было, чтобы я принадлежал ей одной! Если ты, как утверждаешь, все знаешь про женщин, то объясни мне, пожалуйста, этот феномен!
– Все любят по-разному.
– Врешь! Все вы одинаковые! Я на тебе женюсь, и ты тут же начнешь предъявлять претензии и устраивать мне скандалы: «Ах, тебя видели с одной, тебя видели с другой! Да как ты смел! У тебя семья!» А в общем, Настя, как говорится: плавали, знаем…
– Я рожу ребенка от тебя, и мне будет некогда скандалить…
– Ребенка можешь родить и так… Кто мешает? Не обязательно для этого тащиться в ЗАГС. Общество уже сняло свои претензии к матерям-одиночкам.
– Я не хочу быть одиночкой. Я хочу, чтобы у ребенка был отец! Ты же любишь чужого ребенка! Почему бы не любить своего?!
– То есть ты и это знаешь?! – криво усмехнулся Романец.
– Прости, но приходится повторяться: я корреспондентка желтой прессы… правда бывшая…
– В смысле?
– Я ушла из «О’кейной жизни».
– Мало платили?
– Нормально.
– И куда же ты ушла?
– Никуда.
– Вообще никуда?
– Ну… не совсем… Я ушла… к тебе…
– Настя! Ты дура! – Олег прямо-таки вылетел со стула, на который успел опуститься.
– Да… Влюбленная дура, – согласилась она.
– Но я люблю другую женщину!
– Она никогда не будет с тобой…
– То есть ты знаешь даже, с кем она будет? – с большим сарказмом спросил Романец. – Желтая пресса все про всех знает, не так ли?!
– Будет или нет, не знаю, – спокойно ответила Настя. – Знаю только, что любит она другого. Похоже, сильно. Так, как, возможно, не любила тебя. Прости уж на этом…
– Это ты специально говоришь…
– Нет. Ты же помнишь, я взялась смешать с грязью паскудницу Параскевич ради тебя. Надеялась, что это поможет тебе восстановить отношения с Ивиной, но… не получилось, Олег… В этом нет моей вины.
– И все же ты зря ушла из газеты!
– Ты хочешь сказать, что зря пришла к тебе?
– Н-ну-у-у… что-то вроде этого…
– А хочешь, я проведу последнее свое журналистское расследование?
– Что значит «последнее»? Ты в принципе больше не хочешь работать в прессе?
– Я уже сказала, что хочу воспитывать детей!
– Эк тебе приспичило! – опять взвился Романец. – Но тысячи женщин как-то умудряются совмещать и работу, и воспитание детей!
– А я не хочу совмещать. Тебя, Олег, совершенно не интересует, о каком расследовании я только что сказала?
– Ну и о каком же?
– Я могу очень многое узнать о предмете любви твоей Птички-Ткачика.
– Я тебе уже говорил, что знаю, кто он, – сказал Романец и брезгливо сморщился.
– Ну и? – подтолкнула его Настя.
– Толстая, неуклюжая свинья!
– Да… теперь припоминаю, что слышала уже нечто подобное, но… может быть, ты от ревности так его аттестуешь?
– Ничего подобного! Он именно такой и есть – толстый, бесформенный мужик с розовыми щечками и жалкими волосенками, которые уже едва прикрывают то, что в очень скором времени превратится в зеркально блестящую лысину! И о его профессии я тебе тоже говорил! Он частный сыщик. Так что собирать о нем данные – занятие бесперспективное! Он профессионал! Думаю, запросто уйдет от любого хвоста!
– Я тоже профессионал и висеть у него на хвосте не собираюсь! У меня другие методы, приемы и… связи… по всему Питеру. Работа, знаешь ли, обязывала…
– Настя! Уймись! – Олег шмякнул по своему столу кулаком, и несколько эскизов спланировало на пол. Ни ему, ни журналистке, готовящейся к самому важному в своей жизни расследованию, даже не пришло в голову их поднять.
– Я обещаю тебе через неделю предоставить данные о том, что происходит между толстым частным сыщиком и Людмилой и на что тебе есть смысл рассчитывать, – сказала Настя.
– Ну… если тебе больше нечем заняться… – уже спокойно ответил Романец.
Она поняла, что он очень хочет все это узнать, и с улыбкой сказала:
– На данном жизненном этапе – нечем!
– Тогда – валяй!
– И после поговорим?
– Я всегда готов с тобой разговаривать, Настя! Даже когда мне страшно некогда! – ответил Романец и принялся собирать разлетевшиеся эскизы.
* * *Хозяйка салона авторской ткани «Ива» не была в своем заведении неделю, благо всех работниц они с Геленой заблаговременно отправили в отпуск на целый месяц. Миле казалось, что уже само помещение ей не принадлежит. Ей снились кошмарные сны, в которых Геля выгоняет ее из салона на улицу босиком почему-то прямо на снег, и Миле приходится скитаться по пустынным и промозглым улицам Санкт-Петербурга без обуви, как печально известному Акакию Акакиевичу Башмачкину – без новой шинели. Каждый раз она просыпалась, клацая зубами от озноба, бросалась проверять, не распахнулось ли случайно окно, и застывала в немом ужасе и непонимании у окна, действительно распахнутого в душную июльскую ночь. Утром у нее теперь постоянно болела голова, и Мила не понимала отчего: от дурных снов, от неумеренной духоты или от того, что не было покоя в душе. Ей очень хотелось возненавидеть Цебоева, но почему-то не получалось. Перед глазами постоянно стояло одухотворенное лицо Владимира и слышался его голос. Володя произносил ее имя – Людочка… И у Людочки, которая опять ощущала себя всего лишь жалкой, всеми преданной Милой, еще больше стучало в висках и першило в горле. Она пила таблетки от головной боли и зеленый чай – от першения. Не помогало.
