Татьяна Устинова - Большое зло и мелкие пакости
Алинина машина остановилась прямо посреди улицы. Федор закричал “Мама!”, и в толпе она увидела его куртку и каштановую головенку. Он нырял между людьми — вон Вовка Сидорин в светлой куртке, Дина в полушубке и еще кто-то в коричневом старомодном плаще. Где же Митя Потапов? Митя, с которым ей так нужно было поговорить, а она так и не решилась подойти к нему!..
Федор бежит, она смотрит только на него — сейчас они встретятся, обнимутся и поедут домой, и все у них хорошо, и никто им не нужен — ни Димочка Лазаренко, ни всесильный Потапов, которого она так ни о чем и не попросила.
Потом наступала тишина. Бездонная черная тишина.
В этой тишине не было ничего живого и близкого — не было Федора, запаха улицы и сигарет, сырого асфальта, человеческих голосов. В ней был коридор, узкий и безнадежный, как вечность. Он никуда не вел. Стены наваливались, мешая дышать. Сухой воздух становился все горячее — в нем нельзя было существовать, в нем можно было только захлебнуться, выдохнув из горящих легких все прохладное и свободное, что там еще осталось. И все. Все.
Глаза распахнулись — оказывается, они были закрыты. Сухим векам было горячо и больно.
Окно, за окном желтый свет. Кусок света лежит на полу, под окном, блестит в хромированной ноге диковинного прибора, в стакане, из которого Марусе давали попить. Пить было неудобно, вода залила серую больничную рубаху, и Марусе стало жаль — она ведь могла выпить эту воду, попавшую на рубаху — во рту было так сухо, что казалось, напиться вдоволь она не сможет никогда. Капельница с наполовину пустым баллоном — сегодня ее впервые не поставили, но Маруся все равно боялась пошевелить рукой, ей казалось, что иголки все еще там, в вене, примотанные пластырем. Пустая высокая кровать со снятым матрасом, такая же, как у Маруси, в темноте похожая на гроб на колесах. Зачем гробу колеса? Незачем.
Значит, это не гроб.
Вчера — или сегодня? — пришел Федор. Она не видела, как он вбежал, увидела только у самой кровати. Он стоял и смотрел, глаза у него были очень темными от горя.
“Мам! — позвал он, как будто не верил, что это она, Маруся. — Это ты?”
Маруся сказала, что это она, и попыталась сесть, и сестра проворно подложила ей под спину подушку.
Федору было страшно, и она видела, что он боится ее, а не за нее.
“Федор, — сказала она, — ты не переживай. Все наладится, и я снова буду похожа на человека”.
Он был такой, как всегда, — худой, высокий, с длинными нескладными руками и волосами, которые торчали в разные стороны на круглой башке. И пахло от него как всегда — улицей, машиной и ее, Марусиным, ребенком.
Он все мялся в нерешительности, потом оглянулся на кого-то и взял Марусю за руку.
“Мам, — сказал он решительно, — ты не бойся. У нас все в порядке, мы с Алиной все уроки сделаем, и английский проверим. Это я только сегодня в школу не пошел, потому что мы всю ночь не спали. А завтра я пойду, мам, ты не думай. Слушай, а ты так и будешь теперь с этой штукой ходить?”
К Марусиной руке была прикреплена капельница. “Нет, — ответила Маруся, — ее потом отцепят. С ней неудобно в троллейбус садиться”.
В отдалении кто-то совершенно определенно хмыкнул, и она скосила глаза, чтобы посмотреть кто, хотя песок в глазах царапал и задевал за веки.
И увидела Митю Потапова. Ног у него не было, он вырастал из огромной цветочной корзины и был так чужд этому унылому больничному аду — умеренно свеж и румян, умеренно, в соответствии с положением дел, расстроен, умеренно бодр и немного озабочен.
Она ничего не поняла.
“Меня привел Дмитрий Юрьевич, — сказал Федор, старательно выговаривая имя-отчество, — ему разрешают к тебе входить. А Алине не разрешили. Меня Дмитрий Юрьевич до ее работы довезет на “Мерседесе”.
Она опять ничего не поняла, но на выяснения не было сил. Она смотрела на Федора, и этого ей было достаточно, чтобы ночной коридор не сомкнулся над ней и горячий воздух не разорвал легкие. Федор есть, он на самом деле есть, и Маруся нужна ему, хотя бы для того, чтобы защитить.
Потом Федор ушел, а Митя Потапов почему-то остался. Ему было неловко, он все никак не мог пристроить корзину с цветами так, чтобы Маруся ее видела и чтобы она не путалась под ногами у врачей. И говорил он неловко, как будто с трудом подбирая слова. Сказал зачем-то, что милиция ищет человека, который подстрелил ее, и что капитан, который был у нее, завтра зайдет снова.
Маруся не помнила никакого капитана.
Потапов еще потоптался и пропал, и Маруся снова осталась одна — мучиться от боли внутри и снаружи, от сухости в воспаленных чужих глазах, от того, что голова стала больше подушки и все равно не вмещала того, что было внутри.
— Завтра переведем вас в обычную палату. Пора, пора. Можно переводить. Молодец, хорошо держитесь. Вот молодость! Все пройдет, и следа не останется.
В то, что все пройдет, Маруся не верила.
Жаль, что у нее нет часов. Если бы у нее были часы, она могла бы смотреть на них, и время не казалось бы ей бесконечным. Длинная стрелка тихонько двигалась бы, приближая утро, и может быть, все и впрямь обошлось бы.
Из-под белой двери выползал желтый свет — в коридоре горели лампы, и один раз кто-то прошел, решительно и мягко ступая.
Федор спит сейчас в Алининой квартире, в кровати, которую ее сумасшедшая подруга на себе притащила из Лондона. Кровать была миниатюрной копией настоящего паровоза — с красными лакированными боками, черной трубой, желтыми колесами, угольной платформой и латунным номером, набранным старинным шрифтом. Спать нужно было внутри паровоза. Федор эту кровать обожал, и предусмотрительная Алина уже нашла краснодеревщиков, которых придется пригласить, когда кровать станет Федору мала и ее придется как-то удлинять.
Свет под дверью исчез.
Маруся повернула на подушке огромную, неимоверно тяжелую голову — света не было. Обычно он горел всю ночь. И днем горел тоже.
Плотно закрытая оконная рама вздохнула, как будто от сквозняка, звякнула задвижками. В коридоре открылась и закрылась дверь, Маруся слышала, как, закрываясь, тихонько щелкнула ручка.
Кто-то вышел из коридора и зачем-то погасил свет.
Или вошел?
Маруся вслушивалась в тишину так, что у нее тоненько зазвенело в ушах. То большое и лишнее, что было внутри ее головы, мешало слушать, давило на уши.
Почему она перепугалась? Подумаешь, свет погас!.. Алинка сказала бы, наверное, что это Чубайс добрался до института Склифосовского и выключил электричество за какие-нибудь долги.
Она слушала, приподнявшись на локтях, и бинт сильно давил ей на живот. Марусе показалось даже, что он немного промок.
Нельзя вести себя, как полоумная истеричка, строго сказала она себе. Швы разойдутся, и тебя придется заново зашивать — и все оттого, что кто-то экономный выключил в коридоре свет.
