Татьяна Устинова - От первого до последнего слова
Долгову не хотелось говорить ему о том, что Терентьев практически выгнал его из больницы и что главврач считает, что смерть писателя и медсестра с проломленной головой имеют непосредственное отношение к нему, Долгову, а это значит, что он и должен со всем этим разбираться.
– Эдик, а кто тебя просил пристроить Грицука в хорошую больницу?
Абельман немного подумал:
– Да я так сразу и не скажу. Я помню, звонил кто-то, а я сразу заявил, что это не ко мне, в пластическую хирургию я его просто так не положу. Я сегодня оперирую, а потом на прием поеду, но Анна Ивановна найдет записи. Она всех, кто звонит, всегда записывает.
– Позвони мне тогда.
– Ну, когда с Красновой-то будешь встречаться?
– Да хоть сегодня. Я, правда, тоже с утра на операциях, а потом буду в городе, в центре. – Он сказал про операции и подумал, что не знает, будет сегодня оперировать или нет. От этой мысли ему стало немного страшно. – Сегодня она может?
– Да откуда я знаю, Долгов?! Я же с ней пока не живу! Говорят, у нее один муж уже есть. Или даже не один. Насколько я понял, ты ей тоже нужен срочно. Так что я ей позвоню, а потом тебе, а после еще Анна Иванова позвонит, вот и будем весь день при деле!..
Долгов вдруг ему позавидовал.
Абельман жил нормальной жизнью, в нормальном мире, где никто никого не травил странными таблетками и не давал по голове беззащитным женщинам! Он едет на работу, и ему радостно ехать на работу – медициной нельзя заниматься постольку-поскольку, можно или радостно, или никак. Долгов, не признававший никаких мистических поворотов, точно знал, что медицина – это наука точная и понятная, как физика, например. В то, что это искусство, колдовство, магия, он не верил и лицемерил немного, конечно.
Во врачи не идут просто так.
Конечно же, и в медицине есть ремесленники, честные труженики, хорошо делающие одно простое и понятное дело, и честь им и слава, и поклон от всех, кого они вылечили и еще вылечат! Не всем нужно и можно в гении, в спасители человечества, в избавители!..
А вот эти, которые «гении», которые идут сразу за всемогущим, и даже немного подстраховывают его, когда он не успевает или недосмотрит, – эти немного колдуны, конечно.
Ну, может, не колдуны, но уж точно не просто ремесленники и не просто ученые.
Абельман такой. И в данный момент Долгов завидовал ему, его причастности, его спокойствию, тому, что он едет на работу. И еще тому человеку, которого он будет сегодня оперировать, Долгов завидовал немного, потому что завтра тому станет легче жить.
– Я договорюсь с Татьяной и позвоню, – сказал в трубке Абельман. – Слышишь меня, Дим? Или ты со мной уже не разговариваешь?
– Разговариваю, – сообщил Долгов мрачно и положил трубку.
У него сегодня другие дела, которые он не умеет и не хочет делать. Но он будет их делать, а его больные будут ждать, и отступать им всем вместе некуда!
И он, Долгов, не отступит.
В конце концов, он никогда не сдается. Или почти никогда.
У Андрея болела спина. Она часто болела после аварии, и он почти привык к тому, что в самый неподходящий момент он не сможет ни согнуться, ни разогнуться.
«Повезло тебе, парень, что жив остался», – сказал ему в реанимации молодой веселый врач, которого Андрей после ни разу не видел.
И еще спросил: «Ты верующий?»
Андрей, разлепив сухие, намертво склеенные болью губы, из стороны в сторону помотал головой и промычал, что нет, неверующий.
«И все равно сходи в церковь, свечку поставь, – сказал молодой и веселый, – за того доктора, который тебя на дороге подобрал. Кабы не он да не «Скорая» наша, пел бы сейчас ты на небесах ангельским голосом!»
Лежа в реанимации, Андрей все силился вспомнить «того доктора», который подобрал его на дороге, и все не мог. Вспоминался только уверенный властный голос, и голос этот почему-то говорил, что никогда в жизни не мог понять, кто такие менеджеры. Андрей был уверен, что все это посттравматический бред.
Странные мысли приходили ему в голову – ни до, ни после реанимации похожие мысли ему в голову не приходили. Наркотики так действовали, что ли?..
Он думал о том, что неправильно жил все это время – все свои тридцать семь лет! Наверное, он и не жил почти, так только, ждал, когда начнется настоящая жизнь, а она все никак не начиналась.
У кого-то из мудрецов он прочитал однажды, что мало кто имеет смелость жить. Большинство людей существуют так, как будто стоят в передней и ждут, когда некто вышестоящий пригласит их пройти в парадные комнаты.
Лежа в реанимации, Андрей Кравченко удивлялся тому, как это верно.
Он тоже все время стоял в передней и тоже все время ждал, когда его пригласят, а приглашения все не получалось. Он никого не любил – только одного человека, и то очень недолго. Потом этого человека у него отняли, а он не стал бороться. Вернее, не умел бороться, а потому и не стал, и ему даже в голову не приходило, что есть чувства, которые нельзя пропускать мимо себя… просто так.
Вот, любовь, например.
Упустишь ее, и она никогда больше не вернется, и наказание за то, что упустил, будет жестоким и совершенно справедливым, только наказанным жить… трудно. Почти невозможно. Андрей силился вспомнить, как жил все эти годы, после того, как сдался без боя и все упустил, и выходило, что он никак не жил.
Если бы не катастрофа и не врач, своими руками вынувший его из небытия, он никогда бы этого не понял. Или понял бы как раз там, где поют ангельскими голосами, а было бы уже поздно, и не поправить ничего!..
Впрочем, должно быть, и сейчас ничего нельзя поправить, но все же бесконечно врать себе невозможно, а в реанимации Андрей вдруг понял, что вся его жизнь – сплошная ложь, ложь от первого до последнего слова, от первой до последней картинки, которые он все рисовал себе!
Нет хуже вранья, чем вранье самому себе.
А он-то надеялся как-то проскочить, незаметно пробраться в «настоящую жизнь», а оказалось, что и он тоже, в числе прочих, стоит в приемной, ждет приглашения!..
Он открывал глаза и видел все время одно и то же – желтые стены, белый потолок, тумбочка, а на ней стакан с ложкой. Были еще какие-то сложные конструкции, которые в разных местах присоединялись к его телу, и телу от них было больно, неудобно и никак не повернуться, и эта телесная боль как будто возвращала его обратно из небытия, была почти желанной, единственной, что связывало его с сознанием. Наверное, если бы не эта боль, он сошел бы с ума от невыносимо тяжких дум, которые не шли ни в какое сравнение с физической болью, и он радовался ей, как чему-то настоящему.
Потом он стал приходить в себя.
Это случилось как-то моментально, в одну секунду. Он проснулся утром и понял, что трубка в носу, на которую он совершенно не обращал внимания все последние дни, невыносимо ему мешает. Если бы не эта проклятая трубка, все было бы почти хорошо – и боль стала отступать, и сознание перестало мутиться, и мысли, выползающие из темной глубины мозга, прекратили терзать его. Он сел, стал выдергивать проклятую трубку, прибежала сестра, уложила его обратно и не позволила вынуть.
