Дафна дю Морье - Трактир «Ямайка»
Дядя снова повернулся к Мэри и хрипло прошептал, кивнув головой в сторону тикающих часов:
— Этот звук иногда звенит у меня в голове. А когда они только что пробили один раз, это было как удар колокола на бакене в заливе. Я слышал, как его принес по воздуху западный ветер: раз-два, раз-два, взад-вперед. Язык ударяет о колокол, как будто звонит по мертвым. Я слышал его в моих снах. Я слышал его этой ночью. Печальный, усталый звук, Мэри, этот бакен с колоколом там, в заливе. Он скребет по нервам, и человеку хочется кричать. Когда работаешь на берегу, надо подплывать к бакенам на лодке и глушить: обертывать язык колокола фланелью. Это их заглушает. Тогда наступает тишина. Скажем, ночь туманная, с клочьями белой ваты на воде, а у входа в залив — корабль, который принюхивается, как гончая собака. Капитан прислушивается к бакену, но не слышит ни звука. Тогда он входит в залив, плывя сквозь туман, — корабль идет прямо на нас, а мы только этого и ждем, — и мы видим, как он внезапно вздрагивает и ударяется, и тут прибой завладевает им.
Трактирщик дотянулся до бутылки с бренди, и тонкая струйка медленно полилась в стакан. Он понюхал ее и стал перекатывать во рту.
— Ты когда-нибудь видела мух, попавших в кувшин с патокой? — спросил дядя. — Я видел людей в таком положении: застрявших в снастях, как рой мух. Они цепляются за снасти, ища спасения, и кричат от страха при виде прибоя. Они совсем как мухи, усеявшие реи, маленькие такие черные точки. Я видел, как корабль разламывается под ними, и мачты и реи рвутся, как нитки, и тогда люди падают в море и спасаются вплавь. Но когда они доберутся до берега, они все будут мертвы, Мэри.
Трактирщик вытер рот тыльной стороной ладони и уставился на племянницу.
— Мертвецы не донесут, Мэри, — сказал он.
Лицо дяди кивнуло ей и вдруг съежилось и исчезло. Мэри больше не стояла на коленях на кухонном полу, цепляясь руками за стол; она снова стала маленькой девочкой, бегущей рядом с отцом на скалы за Сент-Кеверном. Вот отец сажает Мэри на плечо, а рядом с ними с криками бегут другие люди. Кто-то указывает в море, и, прижавшись к голове отца, девочка видит огромный белый корабль, который, как: птица, беспомощно перекатывается в волнах, мачты сломаны до основания, а паруса стелются по воде.
«Что они делают?» — помнится, спросила тогда Мэри, но никто ей не ответил; они стояли на месте, с ужасом глядя на корабль, который перекатывался на волнах и погружался в воду.
«Господи, помилуй их и спаси», — сказал отец, и маленькая Мэри начала плакать и звать маму, которая тут же появилась из толпы, взяла дочку на руки и ушла с ней подальше от моря туда, где его не было видно.
На этом месте все воспоминания оборвались и исчезли, и Мэри не знала, чем кончилась эта история. Но когда она стала постарше, мать рассказывала ей о том дне, когда они отправились к Сент-Кеверн, где утонул большой барк со всеми, кто был на борту: его киль сломался о наводящие ужас подводные скалы.
Мэри задрожала и вздохнула, и снова лицо ее дяди, обрамленное спутанными волосами, смутно замаячило перед ней, и она снова стояла рядом с ним на коленях в кухне трактира «Ямайка». Она чувствовала себя смертельно больной, руки и ноги у нее заледенели. Девушка хотела только одного: доползти до кровати и закрыть голову руками, натянув на себя одеяло и подушку, чтобы стало еще темнее. Может быть, если она заткнет пальцами уши, то заглушит звук его голоса и грохот прибоя о берег. Мэри ясно видела бледные лица утопленников с поднятыми над головой руками; она слышала вопли ужаса и крики; она слышала траурный звук колокола на бакене, качающемся взад-вперед на морских волнах. Девушку снова охватила дрожь.
Она подняла взгляд на дядю и увидела, что тот осел на стуле и его голова упала на грудь. Его рот был широко раскрыт, и он храпел и брызгал слюной во сне. Длинные темные ресницы бахромой окаймляли щеки, а руки трактирщика покоились перед ним на столе, и ладони были сложены, будто для молитвы.
Глава девятая
В канун Рождества небо покрылось облаками и грозило дождем. Ночью еще и потеплело, и грязь во дворе перемесили коровьи копыта. Стены спальни Мэри стали влажными на ощупь, а в углу, на отставшей штукатурке, появилось огромное желтое пятно.
Мэри высунулась из окна, и мягкий влажный ветер обдувал ей лицо. Через час Джем Мерлин будет ждать ее на пустоши, чтобы отвезти на Лонстонскую ярмарку. Встретится она с ним или нет, зависело от нее самой, а она никак не могла решить. За эти четыре дня Мэри стала старше, и лицо, смотревшее на нее из треснутого, покрытого пятнами зеркала, выглядело искаженным и усталым.
Под глазами у нее виднелись темные круги, щеки ввалились. Мэри плохо спала и почти ничего не ела. Впервые в жизни она заметила сходство между собой и тетей Пейшенс. У них были одинаковые морщины на лбу, одинаковый рот. Если еще поджать губы и начать ими двигать, кусая кончики, то Мэри будет вылитая тетя Пейшенс. Ее ужимки легко было перенять, так же как и манеру нервно сплетать руки, и Мэри отвернулась от предательского зеркала и принялась шагать взад-вперед по тесной комнатке. Последние несколько дней она как можно больше старалась уединяться в своей комнате, ссылаясь на простуду. Мэри не могла позволить себе говорить с тетей — ни сейчас, ни когда-либо потом: глаза выдали бы ее. Женщины смотрели бы друг на друга с одинаковым немым ужасом, с одной и той же тайной мукой; и тетя Пейшенс всё поняла бы. Теперь у них была общая тайна, тайна, о которой они не должны были никогда говорить между собой. Интересно, сколько лет тетя Пейшенс хранила это знание при себе, в мучительном молчании? Никто никогда не должен узнать, как тяжко она страдает. Куда бы она ни направилась в будущем, боль этого знания последует за ней. Она никогда не оставит ее в покое. Мэри больше не удивляли бледное, подергивающееся лицо, руки, теребящие платье, расширенные, остановившиеся глаза. Теперь, когда она всё знала, она прекрасно понимала состояние тети.
Сначала Мэри чувствовала себя больной, смертельно больной; в ту ночь она лежала на кровати и молила ниспослать ей милосердный сон, но и в этом ей было отказано. В темноте девушке чудились лица, которых она не знала: изможденные и усталые лица утопленников. Там был и ребенок со сломанными запястьями, и женщина с прилипшими к лицу длинными мокрыми волосами, были испуганные лица мужчин, никогда не умевших плавать. Иногда Мэри казалось, что среди них — ее собственные отец и мать; они смотрели на дочь широко раскрытыми глазами, губы у них были мертвенно-бледные, и они протягивали к ней руки. Возможно, то же самое испытывала тетя Пейшенс по ночам, одна в своей комнате; лица тоже являлись ей и умоляли, а она отталкивала их прочь. Она не дала бы им избавления. На свой лад тетя Пейшенс тоже была убийцей. Она убила этих людей своим молчанием. Ее вина была столь же велика, как и вина самого Джосса Мерлина, ибо она была женщиной, а он — чудовищем. Он был привязан к ее плоти, и жена позволила ему остаться.
