Татьяна Устинова - Близкие люди
За мамашей тоже следовало ухаживать, подносить лекарства, хотя, как писали в каком-то романе, “может, он и был нездоров, но никто не помнил, чтобы хоть раз он был болен”.
Дочь она называла “мое сокровище”, а при виде несовершенства зятя только вздыхала смиренным вздохом богородицы.
Он разлюбил жену очень быстро, года через три, наверное. Он не только разлюбил ее, но и все про нее понял. Понял, оценил, взвесил – и остался. Разводиться было лень и некогда – тогда как раз началась самая работа, “Строительные технологии” только родились, и компания, как грудной ребенок, забирала все силы. Да и не знал он тогда, зачем ему разводиться.
Потом появилась Саша Волошина, и Чернов совсем приуныл.
Но думать об этом было никак нельзя и даже опасно.
Для начала он должен найти выход из положения и удержать себя в рамках пионерских романтических отношений с Сашей.
У Вадима Чернова была железная воля, и он был уверен, что в этих рамках он себя удержит. Или… почти уверен.
С выходом было сложнее. Пока никакого просвета в черном тоннеле он не видел и даже не представлял себе, в какую сторону нужно двигаться, чтобы выбраться из него.
Когда к пяти часам вернулся Степан, Чернов по-прежнему сидел за его столом, закинув за голову большие загорелые руки.
– Ты чего? – спросил Степан, отдуваясь. На улице было жарко, а кондиционер в машине не работал с прошлого лета.
– Ничего, – пожал плечами Чернов, посидел еще секунду, поднялся и вышел. Через пять минут он устроил жуткий скандал в отделе маркетинга, который к выставке в Нижнем оказался совсем не готов, по крайней мере по черновским понятиям о готовности. Скандал бушевал довольно долго и стал затихать, только когда до приезда немцев оставалось минут десять.
Немцы прибыли вовремя и отняли у руководства “Строительных технологий” вдвое больше времени, чем руководство рассчитывало. Они отбыли только в девятом часу, очень довольные – или делающие такой вид. Чернову к тому времени уже раз шесть позвонила супруга, ожидающая немедленной доставки гуманитарной помощи и медикаментов. На седьмом звонке Чернов мобильный выключил и сразу после совещания уехал.
За Черновым понуро потянулся отдел маркетинга, не посмевший убраться домой до отъезда самодура-начальника. Остались только компьютерщики, которые по свойственной всем компьютерщикам привычке предпочитали работать по ночам.
И Степан собрался домой, с тоской думая об обязательном антрекоте на ужин и о таком же обязательном, как антрекот, скандале с сыном.
Он проверил кондиционеры, похлопал себя по карманам, удостоверясь, что телефон с ним, пыхтя, выудил из-под стола портфель, погасил свет и захлопнул дверь. В офисе было по-вечернему просторно и тихо, как в библиотеке, и по-библиотечному же светились синие люминесцентные лампы над кадками с диковинными растениями. Эти растения в кадках, как и зеленый ковролин, и плотные зеленые жалюзи, были Сашкиной затеей и потому очень нравились Степану.
Он свернул было к лифту, но увидел распахнутую дверь в ее комнату и решил узнать, почему она до сих пор не ушла.
Он был уже на пороге, оставалось сделать только один шаг и зарычать – его очень веселила мысль о том, как он сейчас ее напугает.
Непонятно, что остановило его. Толи какое-то предчувствие, то ли инстинкт, заставивший его замереть за секунду до того, как она произнесла больным, замученным, чужим голосом:
– Господи Боже мой…
Степан застыл, как в детской игре, не успев опустить ногу.
Он даже не понял в первую секунду, что слышит ее, Сашин, голос, так он был ужасен. Степан еще ничего не понял, но уже знал – что-то случилось.
Ничего нельзя изменить – что-то случилось.
– Хорошо, – сказала она совсем рядом, – я согласна. Да, да! Никто не знает. Я согласна на все.
И еще спустя секунду, почти шепотом:
– Господи, я была уверена, что все кончилось…
Щелчок – она положила трубку. И заскулила, тихо и жалобно, как побитый щенок.
“Нужно уходить. Сейчас она почувствует мое присутствие, и мне придется сознаться в том, что я все слышал, а ей придется что-то мне объяснять”.
От этой мысли у него взмок висок.
“Я не хочу слушать. Не стану слушать ее ложь. Она непременно мне солжет, и это будет конец всему. Всему. Я не желаю знать, что она скрывает. Черт побери, я хочу, чтобы эта женщина осталась в моей жизни. Мне нужно, чтобы она осталась. Просто необходимо!”
Он сделал шаг назад. Мягкий ковролин – Сашина затея! – заглушал шаги. В коридоре было по-прежнему пусто.
– Кто там? – словно очнувшись, вдруг спросила она совсем рядом. – Здесь кто-то есть?
До лифта было два шага, до лестницы – один.
Тяжело дыша и обливаясь потом, он выскочил на лестницу, взбежал на один пролет и замер, как преступник, которого чуть было не поймали на месте преступления.
По мягкому ковролину прошелестели шаги, она пробежала мимо лестничной клетки, и каблучки зацокали по плитам лифтового холла. Степан на лестнице перевел дыхание и прислушался.
Каблучки вернулись на ковролин, удалились, вновь приблизились и снова зацокали – Саша выскочила на лестницу.
Он видел внизу, в проеме, между полированными лестничными перилами, платиновые волосы и чувствовал, как оттуда веет чудовищным страхом, как могильным духом из склепа. Она потопталась на площадке, заглянула вниз, что-то пробормотала и изменившейся старушечьей походкой побрела к своей комнате.
Из осторожности – а может, из трусости – Степан постоял еще минуты две, потом пошел, но почему-то не вниз, а вверх, дошел до пятого этажа и оттуда вызвал лифт. В голове у него гудело.
Саша? Саша?!
Лучшая из всех известных ему женщин. Единственная, кто не пугал и не мучил его.
Он сел в машину, запустил двигатель и отъехал за угол.
Толстые пальцы сами по себе барабанили по рулю, и он вдруг удивился, что у него такие толстые пальцы.
Леночка звала его жирной свиньей. Он и есть жирная свинья. Жирная трусливая свинья Он решительно достал телефон и набрал номер.
– Черный, – сказал он, когда ответили, – ты только меня не перебивай. Я тебе сейчас., расскажу.
Он рассказал все, что видел и слышал, и приказал Чернову думать. После этого ему стало еще хуже, чем было.
“Сейчас я приеду домой, обниму Ивана, подышу ему в макушку, и все будет хорошо. Все будет хорошо.
И на все остальное мне наплевать, мать вашу!
Наплевать…”
* * *
Едва открыв дверь в квартиру, он понял: что-то случилось.
С ключами в руках он замер, как насторожившаяся собака, которая верхним чутьем пытается уловить, что не правильно в окружающем ее привычном мире.
Первое, что было совершенно не правильно, – это то, что где-то хохотал Иван. Не рыдал. Не орал. Не бился в истерике, а хохотал.
