Татьяна Устинова - Развод и девичья фамилия
Кира никогда не сказала бы “от городского шума” или “жизненной суеты”.
– Я потому так и подвел вас, Сергей Константинович, что машина эта у ворот показалась мне очень знакомой, я даже решил, что это вы приехали! Теперь мне трудно разобраться, их так много стало, этих машин, не то, что раньше, когда в пятьдесят шестом мы с Виленой Игоревной купили “Победу”! – Он поморгал старческими глазами, сунулся поближе и спросил с надеждой: – Может, чайку, а, Сергей Константинович? С малиновым вареньем, а? Леночка варит замечательное варенье, даже, я бы сказал, конфитюр! И чаю горячего! Сегодня на станции продавали калачи, и я, знаете ли, не удержался, купил. Горячий индийский чай с калачом и малиновым вареньем! В качестве компенсации, так сказать, за причиненные неудобства.
– Не было никаких неудобств, – сказал Сергей неловко, – что вы, Аристарх Матвеевич! Я… мне… я боюсь, что…
Старик покивал, как бы ободряя Сергея, как бы заранее прощая ему отказ от индийского чая с калачом и вареньем, и переступил своими мягкими валенками, и Сергей продолжил решительно:
– Я сейчас приведу здесь все в порядок. Мне ведь решетку надо на место поставить! И… – по привычке он взглянул на часы, – …минут через сорок приду к вам. Договорились?
– Конечно! – пылко воскликнул Аристарх Матвеевич, вознамериваясь немедленно броситься и обрадовать Леночку; что у них сегодня будет гость, который по достоинству оценит ее “конфитюр”. И на некоторое время можно будет даже вообразить, что к ним приехал сын, много лет назад утонувший во время какой-то дальней экспедиции, и Леночка станет суетиться и ухаживать, и достанет чистую скатерть, и чашки с пастушками и пастухами, и уберет со стола обувную коробку, полную лекарств, – свидетельство того, что время уходит, его почти уже нет, и ничего не изменить, не поправить, не начать заново, и никому не съесть весь малиновый “конфитюр”, который она такая мастерица варить!..
– Спасибо, – пробормотал старик, как будто Сергей сделал ему невесть какое одолжение, – большое спасибо, Сергей Константинович!.. У нас калитка немного… покосилась, так вы ее толкните получше.
– Я через забор, – улыбнулся Сергей. Спрашивать об этом не следовало, но он все-таки спросил:
– А из Кириных гостей никто… на ночь не оставался?
– На ночь? – наивно удивился сосед. – Нет, ну что вы! Здесь же до Москвы недалеко! Все, кто приезжал, сразу же и уезжали.
Значит, героя-любовника она в Малаховку не взяла. Глупо было радоваться, но Сергей все-таки обрадовался.
– А кто у нее тогда бывал, вы не запомнили? Аристарх Матвеевич подумал немного.
– Нет, – сказал он виновато, – не запомнил. Какой-то мужчина был, солидный. Прошел и поздоровался. Девушка какая-то, сильно надушенная. Раньше считалось дурным вкусом, а сейчас… – Тут он сконфузился немного. – Валентина Степановна приезжала, да! Заходила к нам с Леночкой.
Лицо его осветилось приятным воспоминанием, как к “ним с Леночкой” заходила Валентина, и он продолжал:
– И еще один приезжал, но в дом не заходил. Машина такая… большая, темная.
– Как не заходил?
– Да вот не заходил, Сергей Константинович. Я на почту ходил, за газетой. Мы, знаете ли, на почте получаем, потому что в последнее время газеты стали воровать. Вышел, стоит машина. Возле нее мужчина курит. Я поздоровался, и он мне кивнул. Я, наверное, с полчаса ходил. Возвращаюсь, машина все стоит, а он все курит. Увидел меня, сел и уехал.
– Странно, – удивился Сергей, – может, он уже к тому времени вышел?
– Может, и вышел, – согласился старик, – только у него следы очень приметные – хромает сильно, и палка, а у самой калитки никаких таких следов не было. Снег шел, я это очень хорошо запомнил.
Александра Зубова ненавидела имя Аллочка, которое прилепилось к ней, когда ей было месяцев пять, с тех пор никак не отлеплялось.
Это имя стало ее врагом, ее “пятой колонной”, ее камнем преткновения. Оно просачивалось за ней повсюду, как керосин в мясной пирог в романе Джерома. Сначала оно просочилось в детский сад, и она вынуждена была вести себя в соответствии с этим ужасным именем – носить банты и оборки, шепелявить, учить гнусные стихи “белая береза под моим окном” и отбиваться от мальчишек, которые не давали ей житья. Потом оно просочилось в школу, и там началось все сначала – белые колготки, локоны, гнусные стихи.
В институт оно тоже просочилось. И вот теперь на работу.
Ей и так приходилось труднее всех. Из-за отца, который был богат, знаменит, уважаем, запечатлен во всех журналах и показываем во всех телевизионных передачах. Почему-то считалось, что дочь такого отца может быть только избалованной идиоткой или наркоманкой при последнем издыхании, на худой конец.
Аллочка боролась изо всех сил, стремясь доказать окружающим, что она такая, какая есть, и величие и могущество ее отца, в тени которого она произрастала, не имеют для нее никакого значения.
Работа началась для нее очень скверно. Конечно, она ни за что не попала бы в такой “продвинутый” и элитарный журнал, как “Старая площадь”, если бы не ее фамилия и не звонок старого друга в Нью-Йорк, где пасся владелец “Старой площади”, бывший трибун, борец и демократ. Бывший трибун порадовался, что “девочка уже большая”, и моментально перезвонил Константину Сергеевичу Станиславову, нынешнему трибуну, и тот, немного морщась, взял ее на работу.
В первом же материале, который она с такой гордостью отдала в печать, президент был назван Василием Васильевичем.
Аллочка знала совершенно точно, как зовут президента, потому что отец дружил с ним еще с давних, не президентских времен, а мать в своем ателье, не переросшем тогда в Дом высокой моды, одевала его жену, и на рыбалку они вместе ездили, и с горки детей катали, и в бане парились – на “первый пар” мужики, женщины и дети следом.
Костик разорался так, как будто Аллочка совершила государственное преступление. Он ничего не слушал, мотал красивой головой, багровел и выкатывал глаза.
– Что вы себе позволяете, дорогуша?! Вы что, спятили совсем?! Вы где учились? В совпартшколе?! Я вам покажу, как такие ляпы в печать сдавать! Вы у меня вылетите и даже оглянуться не успеете, а папочке вашему можете от меня привет передать! Я вас с треском уволю, и вашей следующей работой будет “Вестник колхоза имени Лопе де Вега”!
Потом еще был Гонконг в центре Европы, фамилия Евгения Максимовича оказалась Примусов, Давос был переименован в Навое, а Аляска вошла в состав России.
“От Калининграда до просторов Аляски” – вот как было написано в Аллочкином материале, и ничего подобного она не писала.
Она же не сумасшедшая, на самом-то деле!
