Наталия Ломовская - Участь Кассандры
– Скажите, он ко мне вернется?
– Дочь пропала три месяца назад. Мы ничего не знаем о ней. Жива она? А если нет, то хоть бы похоронить по-человечески!
– Мы даже подали заявление, но потом…
– Муж болен, надо делать операцию за границей, денег никак не соберем. Лишь бы знать, поможет ему эта операция-то?
– …поэтому мне надо срочно знать, повысят меня или нет…
– Чует мое сердце, не мой это внук, нагуляла невестка, сучка подщипанная!
Они приносили с собой свое горе. Маленькое, глупое горе, и горе огромное, как мир. И такое же древнее. Досаду обманутой женщины и скорбь любящей матери. Они приносили деньги, и деньги тоже были разные. Хрустящие зеленые купюры в кожаных кошельках от Гуччи, мятые сторублевки и полтинники, завязанные в носовые платки. Первый гонорар, полученный в качестве ясновидящей, Лера запомнила на всю жизнь, как и первую клиентку. Это была строгая дама, в дорогущем льняном костюме, вся увешанная какими-то этническими украшениями. Какое у нее могло быть горе, какие проблемы?
– Я знакомая Милы Чертковой, она советовала к тебе обратиться, – напрямую отрекомендовалась дама, оглядывая Лерину комнату. Марина, на тот момент случившаяся в квартире, отступила на заранее подготовленную позицию, в кухню. – Скажи мне что-нибудь, вот как ей сказала. Пожалуйста, – подумав, добавила дама.
От вторжения этой самоуверенной особы, от надменно-свежего запаха ее духов Лере стало не по себе. Но… Видели глазки, что покупали, не так ли? Если уж проснулась знаменитой, то валяй, оправдывай славу! И Лера послушно заглянула в глаза визитерши, в красивые, холодноватые зеленые глаза с крупными верхними веками в легкой перламутровой пыльце… То, что она там увидела, настолько не состыковалось с образом самой дамы, каким она его успела увидеть, что первые слова дались ей с трудом.
– Что-то дурное? – безмятежно вопросила визитерша, следя за муками провидицы.
– Нет, наоборот. Я видела вас за столом. В семейном кругу. Вас, мужчину и девочку лет семи. Похожа на вас. Худенькая, со стрижкой, как у Мирей Матье. Знаете, очень яркое видение, – поспешила сообщить Лера, а то все ей казалось, что она недостаточно убедительно вещает. – Утро, кухня залита светом, на вас белый халат, на мужчине – синий, девочка смеется, и вы смеетесь… Да, вот еще. У вас… Кажется, вы беременны.
Последние слова она произносила, безмолвно ужасаясь, потому что совершенно неизвестно, бывают ли беременными такие вот этнические льняные дамы. Скорее всего, они бывают театральными критиками, искусствоведами, редакторами, а то и, чего хуже, писательницами, а вот беременными… Но на лице у критика-искусствоведа-редактора засияла внезапно такая простая, бабская, масленичная улыбка, сразу опростившая горбоносое, сухой лепки лицо, что у Леры отлегло от сердца.
– Да ты что! – взвизгнула она. – Правда? Представляешь, я так и думала, три дня как курить не могу, прямо не лезет! А девочка – это дочка моя, она у мамы в Волгограде живет, я хотела забрать, да боялась, не знала, как Николай посмотрит, теперь непременно заберу… значит, все хорошо будет… это тебе, ну бери же, чего, мало, что ли…
К концу вдохновенного монолога интонационные паузы совсем изгладились из речи визитерши, зато в Лериной руке обнаружилась стодолларовая бумажка. Ах да, еще одно достижение – дама перешла на «вы», и тон ее стал гораздо более почтительным.
– Я-то думала, это все Милкины бредни… А можно к вам еще подруга моя придет?
Валерия согласилась на подругу, и с тех пор народная тропа не зарастала. Если хозяйки не случалось дома – визитерши покорно ждали и топтались возле подъезда, мыкались по детской площадке напротив, уныло сидели в летнем кафе, что за углом. Особо отчаявшиеся изливали душу консьержке и друг другу. Наконец под давлением общественности Лера повесила на дверь табличку с часами приема. Пришлось.
Она оборудовала под приемную бывший отцовский кабинет. Там все словно предназначено было для мистических откровений – тяжелая дубовая мебель, непроницаемые шторы на окнах, темный ковер, скрадывавший шаги. Тут к месту оказались даже те диковинки, до которых большой охотник был отец, – их дарили ему друзья и знакомые: громадное чучело орла с белым клювом, вырезанный из дерева святой (древний-древний – много денег предлагал за него некогда чуть не такой же древний антиквар), посеребренная, как думала Лера, а на деле серебряная статуэтка: голая женщина, лежащая на спине льва (по слухам, некогда украшавшая коллекцию министра внутренних дел Щелокова), и сабля на ковре, и сам кроваво-красный ковер. Все это создавало атмосферу, как считала Лера. Ничего в обстановке она менять не стала, прикупила только совершенно ненужный хрустальный шар и поставила свечи в бездельные до сих пор бронзовые канделябры.
Она почувствовала вкус денег, ощутила пьянящий привкус той свободы, которую они могли дать. На радиостанции «Наше время», служа ди-джеем, Лера зарабатывала до смешного мало, деньги, присылаемые матерью, всегда были подотчетными. Первый раз в жизни девушка получила средства, которые могла тратить как хотела. И она тратила – в первый раз, как в последний. Ей знакома и привычна стала и целебная прохлада СПА-салонов, и удушливая атмосфера парфюмерных бутиков, и бодрая одышка фитнесс-центров, не говоря уже о пальмах, растущих за окнами мегамаркетов. Она остригла волосы и нарастила ногти, начала курить тонкие, как зубочистки, сигареты в изящных зеленых пачках и освоила новый голос, бархатно-глубинный, взяв за образец контральто Милы Чертковой, то есть Людки Сапожниковой! Марина не могла надивиться на перемены, происходящие с ее младшей подругой, и все хотела что-то выведать у нее, до чего-то докопаться. Ее общество стало Лере серьезно досаждать.
– Как ты можешь говорить с этими людьми так просто и свободно? Ты уверена, что это им во благо? Ты уверена, что твой дар – от Бога?
Лера передергивала плечами – тоже новый, недавний жест. Разговор происходил за традиционным вечерним чаем.
– Я говорю с ними, потому что они приходят и просят меня об этом. Я им не навязываюсь, не даю рекламу на телевидении, типа «Мария, гадалка в третьем поколении, вылечит сглаз, порчу и ушедшего мужа»! Хотя, может, и пора уже дать, не может же все предприятие держаться на сарафанном радио! А что касается Бога…
– Ты в церковь-то ходила? С духовником говорила?
Вопрос был поставлен ребром. Леру крестили в несознательном возрасте, дали ей при крещении чудовищное имя Евфросинья – хотя сейчас пошла такая мода на старинные, полузабытые русские имена, что это, пожалуй, можно достать и примерить. Окрестили, но православия не привили. Мама относилась к вере как к модной и красивой безделушке, которая, как и все безделушки, должна украшать, а не осложнять, не утяжелять жизнь. На Пасху пекли куличи, носили в храм святить. Медовый Спас, Яблочный Спас – вера должна быть радостной, верно? Ездили в Оптину пустынь как на экскурсию. Никаких долгов за своей совестью Валерия не признавала и свое имя в крещении забыла как страшный сон.
