Паулина Симонс - Красные листья
Альберт встал:
— Я, пожалуй, пойду посмотрю, как там Конни.
— Она тоже в полном порядке, — сказал Джим, не глядя на Альберта. — Она ждет нас. Может быть, нам следует всем туда пойти.
Кристина изобразила на лице улыбку:
— Почему бы вам двоим не пойти раньше? Я приду сразу же, следом за вами.
Альберт промолчал. Не глядя на Кристину, он открыл дверь, выпустил Аристотеля и вышел сам. Джим смотрел на нее пристально несколько секунд, а затем изрек:
— Ага, прекрасно. — И тоже вышел.
Кристина выждала еще несколько секунд, чтобы убедиться, что они действительно ушли и не вернутся назад, заперла дверь и упала ничком на постель.
Сколько она пролежала, Кристина не знала. Ей показалось, несколько часов. Она то открывала глаза, то закрывала. Мешала лампочка, торчащая в потолке. Как хотелось, чтобы она внезапно перегорела и комната погрузилась в темноту, похожую на ту, какая была в машине, когда она думала, что умерла. Она лежала на своей постели и думала: «Ну почему Бог спас меня? Почему? Почему Он оградил меня от неминуемой смерти, которая была неизбежна при таком жутком столкновении?»
Ближе к смерти и подойти невозможно. Четыре Всадника Апокалипсиса ехали прямо на нее, смотрели ей в лицо и вдруг резко свернули в сторону и пришпорили своих коней. Но не впервые она их увидела. Нет, не впервые. Однажды это было, когда она упала со стены в холодную воду. Ей тогда только исполнилось двенадцать. Кристина хорошо плавала, но страх парализовал ее волю до того, что она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, не могла даже крикнуть, позвать на помощь, а просто пошла ко дну без всякой борьбы, ловя ртом воздух, но вместо него наполняя легкие водой.
И в прошлом году она их опять видела: на своем мосту, когда свалилась вниз. Вот тут уж смерть должна была прийти неминуемо. Если бы она свалилась вправо. Но ей суждено было свалиться так, чтобы выжить. И Кристина продолжала жить своей жизнью, готовясь в любой момент встретиться с Богом и подводя итоги своей жизни каждый раз, когда начинался снегопад, и она, изрядно выпив, много больше нормы, шепча про себя молитвы, затаив дыхание, начинала свой поход по перилам моста с разведенными в стороны руками.
Умирать она не хотела. Но больше самой смерти она боялась, что там, в потустороннем мире, она встретится не с Богом, а с дьяволом.
— Я грешила против Него, искушая судьбу, — прошептала она, — я думала, что можно уйти от Него, думала, что раз Он плохо ко мне относится, то это возможно. Но Он не отпускает меня, не дает мне покинуть Его.
Она открыла глаза и прикоснулась к тому месту, куда попал осколок закаленного автомобильного стекла. «Я чувствую боль, — подумала она. — Но разве мертвые чувствуют боль? Чувствуют ли они нежность, негодование, сожаление? Разочарование? А любовь? Чувствуют ли они любовь? Любовь, нежную, как весенний ветерок?»
«Я жива, — размышляла Кристина, — потому, что еще могу чувствовать боль».
— Я еще не готова умирать, — прошептала она. — Я ведь еще и не жила по-настоящему… Я еще не готова умирать…
Сейчас вот что надо сделать. Выпить. Как следует. Много. Нужно, чтобы алкоголь распространился по всем ранам и заставил их онеметь, заснуть, чтобы можно было забыть о них и не чувствовать боли.
Кристина протянула руку и достала «Южный комфорт», а затем снова откинулась на постель. Она свинтила крышку, подняла бутылку «Комфорта» над головой и закрыла глаза. А затем начала лить эту насыщенную алкоголем жидкость себе на лицо. Что-то попадало и в рот. Но и на рану тоже. Начало жечь, но это было именно то, чего хотелось. Остаток она вылила на плечо.
Кристина буквально стащила свое саднящее тело с постели и надела тренировочный костюм. Огромным его преимуществом являлось как раз то, что это была не та же самая одежда, в какой она заглянула в черную дыру неведомого. Тогда на ней были джинсы и футболка. Ее радовало, что их удалось сменить. Кристина каким-то образом чувствовала: приподняв однажды полог этого занавеса судьбы, человек как бы рождается вновь и ему следует облачаться в новые одежды.
Друзья ждали ее в комнате отдыха общежития Хинман. Альберт внимательно просматривал свой блокнот и делал в нем какие-то заметки. Джим что-то писал. Конни занималась ногтями.
— Привет, — произнесла Кристина еле слышно, завидев ее.
Альберт и Джим подняли глаза.
— Крисси, что случилось? — Конни подошла к Кристине и заглянула ей в лицо. — Джим сказал, что ты попала в аварию. Это так ужасно. Я прямо места себе не нахожу.
Но все это были только слова. Ужас или хотя бы озабоченность на лице Конни при всем желании обнаружить было весьма затруднительно. А вот то, что она злится, так это пожалуйста. Не надо даже напрягаться, чтобы заметить явное. Злится, но сдерживается.
— Все в порядке, Конни, — сказала Кристина. — Не смотри на меня так. Действительно, сейчас все в порядке.
— Но авария все-таки была?
— Была. Я разбила машину.
«Я скоро заплачу, — подумала Кристина, — если повторю эту фразу еще хотя бы один раз».
Пытаясь не показать, как она неуверенно держится на ногах, Кристина двинулась по направлению к торту. Движения ее были очень замедленными, как на старых кинолентах.
Все встали. Аристотель гавкнул для порядка. Кто-то зажег свечи. Кристина их не сосчитала, но на вид свечей было много. «Неужели двадцать две?» — подумала она и посмотрела на торт. Он был покупной. Из магазина «Гранд Юнион» на Норт-Мейн-стрит. Немецкий шоколадный торт фирмы «Пепперидж» [22]. Все знали, что это ее любимый торт, поэтому не стали канителиться с тем, чтобы готовить самим, а просто взяли и купили. Она и сама покупала себе такой довольно часто.
В сентябре этого года, к дню рождения Джима, Кристина вся выложилась, чтобы приготовить его любимый лимонный торт с меренгами. Ей пришлось повозиться, ведь чтобы взбить одни только яичные белки уходит не меньше часа, но ей хотелось показать Джимми, как она для него старается.
— Загадай желание, Кристина, — сказал кто-то.
Она подумала о своем «мустанге» и об Альберте, который давил на нее насчет Канады и одновременно готовился уехать от нее на праздники за целых триста миль. На самом деле не за триста миль он готовился уехать от нее, а навсегда. И о Джиме, который хотел, чтобы она принадлежала только ему, и одновременно не хотел ее вовсе. И о Говарде, который в Нью-Йорке, и о своей матери, сгинувшей где-то за тридевять земель отсюда, и о своем покойном отце, и о себе, тоже чуть не ставшей покойной, не имеющей даже нормального пальто…
Она вспомнила, как играли волынки в Эдинбурге, наклонилась над тортом и закрыла глаза. Задувая свечи, она мысленно произнесла: «Пусть Доналд и Патриция Мосс разрешат Эвелин оставить детей…»
