Татьяна Устинова - Мой генерал
– Да ничего мне не показалось, я же не безумная баба! Это она. Черт возьми, теперь все расскажет! Что я должен делать?!
– Все равно все узнают! – злым голосом перебила его Галка. – Какая разница, сейчас или когда! Если сейчас, может, это даже и лучше.
– Это тебе лучше! А мне… лучше, чтоб никто, ни одна живая душа!
Тут Галка, обладающая женской интуицией, оглянулась и оказалась нос к носу с Мариной. Та немедленно заулыбалась фальшивой улыбочкой.
– Здрасте, – пробормотала Галка ошалело. Вадим подпрыгнул как ужаленный. Марине показалось, что глаза у него загорелись нехорошим огнем.
Марина перепугалась – вокруг молчал васнецовский лес, казавшийся странно глухим, как будто до человеческого жилья было по меньшей мере километров сорок, – и понесла нечто несусветное:
– Здравствуйте. Можно я… мимо вас пробегу? Я так тороплюсь, у меня еще партия в бильярд, то есть в теннис, Вероника просила не опаздывать, а я решила прогуляться и теперь точно опоздаю. Как вы думаете, она меня дождется или убежит? Я хорошо играю в бильярд, а вы?
– Мы не играем, – отрезал Вадим, разглядывая ее все подозрительней. Кое-как Марина протиснулась мимо них и бросилась вперед. Ушибленная нога не нашла лучшего времени, чтобы полоснуть по всем нервным окончаниям хлесткой – до слез – болью. Преодолевая себя, Марина еще прибавила ходу, а потом оглянулась. Двое стояли на дорожке и смотрели ей вслед.
Струсив, Марина свернула с дорожки и заковыляла к белому санаторному корпусу прямо через заросли бузины и орешника. То ли бузина, то ли орешник оставляли на майке длинные и тонкие белые нити, похожие на слюни. Марина брезгливо отряхивалась. Пожалуй, она тоже “дитя мегаполиса”, как Оленька. Нет, лес – это замечательно, но только когда он не оставляет слюней на твоей любимой майке!
В бильярдной Федора Тучкова не было. В помещеньице, прокуренном до такой степени, что даже от стен несло застарелым табачным духом, в густых и душных сигаретных облаках двигались несколько патлатых юнцов, изображающих на лицах пресыщенность и недовольство окружающим миром – в пятнадцать лет почему-то считается шикарным быть пресыщенным и недовольным.
Куда делся Тучков Четвертый?! Куда запропал?
Он может быть где угодно. На процедурах – что там ей думалось про мужчин эпохи Возрождения и геморрой?! На романтической прогулке с Оленькой и ее романтической мамашей. Он может читать газету, пить в баре кофе, дремать на теплой лавочке, играть в шахматы с Генрихом Яновичем. Он может делать все, что ему заблагорассудится, и с чего это она взяла, что вот так, быстро и просто, найдет его и выложит все, что знает, а он станет внимательно и сочувственно ее слушать!
Очень удрученная, Марина проковыляла мимо администраторши, нацелившей на нее остренький нос и вперившей цепкий взгляд, и поднялась по узкой деревянной лестничке.
Из холла доносились какие-то равномерные постукивания, и Марина подумала равнодушно, что кто-то, наверное, вешает в своем номере картину. Для красоты.
Никто не вешал картину – это выяснилось, когда Марина вошла в холл. Федор Тучков Четвертый стоял у нее под дверью и равномерно в нее стучал.
Сердце подпрыгнуло, перекувыркнулось, приземлилось, и оказалось, что приземлилось не на то место, где было раньше. На этом новом месте сердцу было неудобно, оно дергалось и трепыхалось, подгоняя кровь к щекам.
– Вы… ко мне? – глупо спросила Марина, и он оглянулся.
– Мы к вам.
Они помолчали, рассматривая друг друга.
Ему было неловко, что она его “застала”. Он стучал уже минут десять, как дурак. Он все хотел остановиться и никак не останавливался, только стучал и думал, где она может быть? Куда делась? Где он теперь должен ее искать?
– Может, мы войдем?
– Ку… да?
– К тебе в номер, разумеется. Можно ко мне, конечно, но ты же шла к себе.
Марина открыла дверь, и Федор Тучков Четвертый галантно пропустил ее вперед.
– Я тебя искала.
– Я тебя тоже искал.
– Зачем?
– Затем.
Сердце все кувыркалось. Никто и никогда с ней такие разговаривал. Она профессор, “состоявшийся человек”, умница, хоть и не красавица, мама учила ее “правильно ориентировать себя в жизни”, и Марина послушно “ориентировала” – в плеере у нее всегда стояла кассета Вивальди и никогда группы “На-На”, а в сумке лежал Ричард Бах, а не какая-то там “история с убийством”!
В ее жизненной орбите нет и не было человека, который на вопрос: “Зачем?” мог ответить: “Затем”.
Выходит, появился?
Выходит, это и есть полицейский капитан в выцветших и потертых джинсах?
– Кофе? – ненатуральным голосом спросила Марина.
– Зачем ты меня искала?
Он бросил ей спасательный круг, за который она немедленно уцепилась.
– Мне нужно тебе рассказать. Вероника… ты знаешь, она плакала и говорила, что ее смерть будет на его совести, а потом еще Вадим и эта его Галка говорили, что это точно она, и она теперь все расскажет, и я испугалась, вдруг он понял, что я все слышала, а я…
– Стоп, – приказал Федор Тучков несколько жестче, чем следовало бы. Профессорша послушно замолчала на полуслове.
Он неприязненно смотрел в сторону, изучал пейзажик на белой стене, и вид у него был такой, как будто пейзажик до крайности ему не нравится.
“Она не виновата, что ты решил было, что она взялась тебя искать просто потому, что ей… захотелось тебя увидеть.
Вот до чего ты дошел – в твоем-то почтенном возрасте!”
* * *– Давай еще раз. Чья смерть, на чьей совести, кто плакал, кто понял и кто слышал. Хочешь?
И достал из кармана леденец “Взлетный”, подумал немного и предложил ей. Марина посмотрела и отказалась. Тучков Четвертый сунул леденец за щеку, откинулся на спинку кресла и вытянул ноги в колониальных бриджах.
…А может, он и не капитан вовсе? Может, нет и не будет никаких выцветших и потертых джинсов?
– Вероника плакала на балконе. Я курила и все слышала. Она кричала, что сама во всем разберется, что не даст никому вмешиваться в свою жизнь. Что никто не смеет давать ей советов. Что никому не сделала ничего плохого, что ей не нужна благотворительность. Еще она сказала, что дед над ней издевается.
– Она так и сказала – дед? – перебил ее Тучков Четвертый. Слушал он очень внимательно.
– Нет. Просто прокричала: “Не смей надо мной издеваться”, или что-то в этом роде. – От сочувствия к бедной запутавшейся Веронике у Марины даже слезы выступили на глазах. Она всегда жалела бедолаг-студентов и, хотя слыла “строгой, но справедливой”, частенько делала им всякие поблажки – то мелкие, то крупные, в зависимости от степени бедственности положения.
– А ты точно слышала, с кем именно она разговаривала?
