Елена Арсеньева - Сыщица начала века
И вот Смольников ушел от нас в прокуратуру. У меня такое ощущение, что он об этом сожалеет, хотя новый пост куда выше и значительней для его карьеры. Почему я думаю, что он жалеет о прежней работе? Да потому, что им вдруг овладела страсть к расследованиям! Овладела с невероятной силой! Сегодня он тако-ое отчебучил, как выразилась бы моя няня Павла…
Началось с того, что рано утром на отмели Волги, вблизи откоса, был обнаружен сундук с трупом молодой женщины внутри. Она была красива при жизни: с густыми каштановыми волосами, которые сейчас, мокрые, казались почти черными, стройная, с прекрасными формами. На этом роскошном теле очень странно выглядела простая, застиранная холщовая рубаха. Более никакой одежды на трупе не было. Не оказалось ни серег (а между тем уши проколоты), ни колец, в том числе венчального, ни даже нательного креста. На первый взгляд не удалось отыскать и следов насильственной смерти: ни ударов, ни ран, ни борозд от удавки или пятен от пальцев на шее, какие бывают при удушении. Однако можно не сомневаться, что речь идет об убийстве: едва ли кому придет в голову прятать в сундук и бросать в реку труп человека, который умер по причинам естественным! Можно с уверенностью сказать, что вскрытие установит отравление, хотя по внешним признакам наш эксперт пока не обнаружил оного.
По вызову квартального надзирателя, к которому прибежал околоточный, сделавший страшную находку, прибыли: агент Рублев из сыскного, от судебных следователей – я, из прокуратуры – новый товарищ прокурора Смольников. Сперва он был, как обычно в начале всякого дела, желчен и молчалив, однако вдруг заинтересовался происшествием. Заметить сие можно было прежде всего потому, что он принялся то снимать, то надевать свой котелок. Он всегда ходит в странной формы головном уборе, более всего напоминающем шляпу Робеспьера на гравюрах.
– Во всяком случае, это не самоубийство, – изрек Смольников глубокомысленно. – Как вы полагаете, госпожа следователь?
«Госпожа следователь», то есть я, с превеликим трудом удержалась от неуместной усмешки. Что и говорить, насчет самоубийства – очень тонко подмечено! Залезть в сундук и в нем кинуться в Волгу – весьма оригинальный способ утопления!
Затем Смольников глубоко задумался, уставившись на реку. В сей пасмурный день Волга была похожа на огромного осетра, притихшего меж берегов.
Как раз в это время мимо нас шлепал по воде колесами пароход «Островский» почтово-пассажирского пароходства «Самолет», осуществлявшего сообщение между Нижним и Астраханью. И при виде «Островского» Смольников озаботился размышлениями: был ли ящик сброшен в воду неподалеку от берега или его принесло волнами издалека, например, с мимоидущего парохода? Для выяснения последнего обстоятельства он даже предпринял следственный опыт – несколько преувеличенную реконструкцию преступления.
Мы с Рублевым были в это время заняты разговором с какой-то женщиной (из простых), оказавшейся на берегу. Не обращая ни малейшего внимания ни на сундук, ни на присутствие полицейских чинов, она моталась туда-сюда, заглядывая во все кусты и протяжно выкликая:
– Жулька! Жулька! Куда ты подевалась, сукина дочь!
Я обратилась к женщине с некоторыми вопросами. Оказывается, особа сия, мещанка [4] Гаврилова Дарья Семеновна, вдова двадцати семи лет, проживавшая в Красном переулке, искала убежавшую собачонку, без которой тоскуют ее дети (дети Гавриловой, само собой разумеется, а не собачки!). Я тщательно скрывала, что судьба бродяжки Жульки меня волнует куда меньше, нежели загадочное появление на берегу ящика с его мрачным содержимым. Окольными путями попыталась выяснить, не видела ли Гаврилова чего-то необычного, не слышала ли чего. Однако она только головой качала в ответ на все мои расспросы да вдруг принималась заунывно взывать:
– Жулька! Жу-улька-а!
В конце концов я поняла, что приличными разговорами с этой глупой бабой ничего не добьешься, и препоручила ее заботам агента и квартального надзирателя, которые, надеюсь, заставят ее вспомнить не только о злополучной Жульке, но и обо всех событиях, свидетельницей которых сия Гаврилова была в обозримом прошедшем. Тут я заметила, что Смольников что-то затеял, и поспешила к нему. В это время он грузился в лодку вместе с двумя городовыми и тем самым сундуком, из коего недавно был вынут труп. К сожалению, речная полиция, даром что страшная находка была обнаружена на подведомственной ей территории, оказалась нынче нерасторопна и не позаботилась снабдить нас лодкою. Смольникову пришлось нанять лодочника из числа тех, что промышляют перевозом или прогулочными поездками. Теперь он поглядывал по сторонам с тоской, явно мечтая, чтобы кто-нибудь избавил его от пугающего груза и еще более пугающих пассажиров. Доброго человека, увы, не нашлось: я к отправлению лодки так и не поспела, а поэтому только с берега смогла наблюдать за тем следственным опытом, который затеял Смольников.
Признаться, я не поверила своим глазам! Изрядно удалившись от берега, товарищ прокурора велел городовому – живому городовому! – сесть в тот самый сундук (вернее, запихать себя в оный, ибо городовой оказался мужчина изрядной корпуленции), а затем сундук с его содержимым был сброшен в Волгу! Я едва не открыла всем присутствующим слабость своей дамской натуры: каким-то чудом удержалась от испуганного крика. А впрочем, могла бы и не стараться особенно: мой голос всяко был бы заглушен истерическим воплем Дарьи Гавриловой.
Как и следовало ожидать, сундук с его содержимым не замедлил пойти ко дну. Тут-то и выяснилось, за какой надобностью в лодку был взят второй городовой! Пока до смерти перепуганный лодочник удерживал свое утлое суденышко на плаву, сей городовой и сам Смольников спасали заключенного в сундуке человека. На счастье, и впрямь спасли, однако тяжеленный ящик набрался воды и затонул в десятке саженей от берега…
Когда лодка причалила к суше, выражение лиц всех четверых достойно было бы пера господина Каляки-Маляки, который так лихо рисует карикатурки, помещаемые в газете «Нижегородский листок». Уж не ведаю, кто скрывается под сим веселеньким псевдонимом, однако пером и карандашом он владеет мастерски, сюжеты выбирает преуморительные. Уверена, что, глядючи на карикатуру, изображавшую возвращение некоего товарища прокурора с его следственного опыта, весь город животики надорвал бы, как любит говорить моя няня Павла.
Лодочник выглядел словно человек, воротившийся с того света, хотя он-то подвергался лишь условному риску. Оба городовых были – хоть выжми (один тонул, другой спасал, и то, и другое – дела мокрые!), лица имели синие и громко клацали зубами, ибо местность наша далека от южных широт, а август нынче не задался и теплом не балует. От этого непрерывного движения челюстей вверх-вниз постороннему наблюдателю могло почудиться, что пред ним находятся два антропофага, принадлежащие к варварскому племени синеликих, которые мечтают пообедать оказавшимся поблизости бледнолицым. Роль сего бледнолицего с успехом исполнял Смольников, который и прежде-то не сиял особенным румянцем, а после случившегося и вовсе как-то полинял. При этом он чаще обыкновенного снимал и надевал свой le chapeau а la Robespierre [5] и старался не смотреть в мою сторону. Нет, мы все-таки обменялись взглядом, всего лишь одним, но успели при этом сказать друг другу очень многое! Мой взор был негодующим, а Смольникова – высокомерным.
