Лиза Клейпас - Обольсти меня на рассвете
Глава 10
Где-то в Англии весна покрыла землю зеленым бархатом, на зеленых изгородях распустились цветы. Где-то небо было голубым, и воздух был напоен сладкими весенними ароматами. Но не на «ничьей земле», где дым из миллионов печных труб громадного города, стекаясь в широкую лощину, окутывал пустырь желтым туманом, превращая день в сумерки. На этом пустыре не было почти ничего, кроме грязи и чахлой сорной травы. Пустырь этот находился примерно в миле от реки, отгороженный от остальной части города железнодорожной насыпью.
Кев угрюмо молчал, когда они с Роханом вели своих коней через цыганский табор. Шатры были разбросаны далеко друг от друга, рядом с ним сидели мужчины, обтачивая колышки или изготавливая корзины. Кев слышал, как переругивались друг с другом мальчишки. Обойдя очередной шатер, он увидел небольшую группу людей, собравшихся вокруг площадки, на которой проходила драка ашарайбов. Мужчины сердито прикрикивали на мальчишек, понукали их и осыпали угрозами, словно те были не люди, а звери.
Кев остановился. При виде этих мальчишек его захлестнули детские воспоминания. Боль, насилие, страх… ярость цыганского барона, который непременно побьет Кева, если тот проиграет. А если он выиграет, если опрокинет другого мальчика на землю, окровавленного, избитого, то награды не будет. Только сокрушительное чувство вины из-за того, что ты искалечил кого-то, кто не сделал тебе ничего плохого.
«Что это? — кричал на него цыганский барон, когда обнаружил Кева съежившимся в углу, плачущим, после того как он избил мальчика, умолявшего его не бить больше. — Ты жалкий дрожащий пес. Вот получай. — И Кев получал удар в бок ногой. — Вот тебе, за каждую твою слезу. Какой придурок станет плакать, после того как победил? Реветь, после того как ты сделал единственное, на что способен?! Я выбью из тебя эту бабью слезливость, плакса!» И он бил Кева до тех пор, пока тот не терял сознание.
Когда Кев в следующие разы побивал противника, он уже не чувствовал вины. Он вообще ничего не чувствовал.
Кев не осознавал, что он стоит, замерев в неподвижности. Не осознавал того, что тяжело дышит. Он очнулся, лишь когда Рохан тихо сказал ему:
— Брось, фрал.
Оторвав взгляд от мальчиков, Кев увидел в глазах цыгана сочувствие. Мрачные воспоминания отступили. Кев коротко кивнул и последовал за ним.
Рохан остановился у двух или трех шатров, расспрашивая о том, где можно найти женщину по имени Шури. Отвечали ему неохотно. Как и следовало ожидать, рома относились к Кеву и Рохану с подозрением и любопытством. Диалект, на котором говорили в этом таборе, было трудно понять — он представлял собой смесь цыганского и кокни, сленга лондонских низов.
Кева и Рохана направили к одному из небольших шатров, где старший мальчик сидел у входа на перевернутом ведре. Маленьким ножом он вырезал пуговицы.
— Мы ищем Шури, — сказал ему Кэм на цыганском языке.
Мальчик оглянулся через плечо и указал на шатер.
— Мама, — позвал он. — Тебя спрашивают двое мужчин. Одеты как гаджо.
Из шатра вышла женщина странного вида. Роста в ней не было и пяти футов, но торс и голова были такими широкими, что она казалась квадратной. Лицо ее было темным и в морщинах, а глаза черными и блестящими. Кев сразу ее узнал. Это на самом деле была Шури, которой было всего лишь шестнадцать, когда она вышла замуж за цыганского барона. Кев покинул племя вскоре после его женитьбы.
Время не было к ней милостиво. Когда-то Шури была ослепительно красива, но тяжелая жизнь до времени ее состарила. Несмотря на то что они с Кевом были примерно одного возраста, глядя на них, можно было подумать, что разница в годах между ними составляет не два года, а все двадцать.
Она смотрела на Кева без особого интереса. Но тут глаза ее расширились, и она всплеснула скрученными артритом руками, словно хотела защититься от злых сил.
— Кев! — выдохнула она.
— Здравствуй, Шури, — с трудом выговорил он на английском и поприветствовал ее на родном языке. Давно не произносил он этого приветствия, с самого детства: — Дробой тьюм, ромале.
— Ты привидение? — спросила она.
Рохан бросил на Кева тревожный взгляд.
— Кев? — повторил он. — Так тебя зовут?
Кев сделал вид, что не услышал Рохана.
— Я не привидение, Шури. — Он приободрил ее улыбкой. — Если бы я был привидением, я бы не повзрослел, верно?
Она покачала головой и прищурилась.
— Если это вправду ты, покажи мне метку.
— Могу я это сделать в шатре?
После долгого колебания Шури неохотно кивнула, жестом пригласив Кева и Рохана в шатер.
Кэм задержался у входа и заговорил с мальчиком.
— Позаботься о том, чтобы лошадей не украли, — сказал он, — и я дам тебе полсоверена. — Он не знал, грозит ли коням большая опасность со стороны хороди или цыган.
— Да, како, — сказал мальчик, используя уважительную форму обращения к старшему мужчине.
Усмехнувшись, Кэм прошел следом за Меррипеном в шатер.
Шатер держался на кольях, воткнутых в землю под наклоном и связанных в верхней части. Другие поддерживающие сооружение колья были прикреплены к несущим с помощью ремня. Всю конструкцию из кольев покрывали лоскуты коричневой ткани, скрепленные друг с другом по периметру сооружения. Никаких стульев и столов не было. Земля служила как для сидения, так и для лежания, что для цыган считалось вполне нормальным. Но в углу были свалены кучей горшки и прочая кухонная утварь, и там же валялся тонкий матрас, набитый соломой. Посреди шатра стоял треножник с углем, в котором горел огонь.
Кэм, следуя приглашению Шури, уселся, скрестив ноги, возле огня. Он подавил усмешку, когда в ответ на настойчивую просьбу Шури показать татуировку Меррипен бросил на нее страдальческий взгляд. Надо было знать Меррипена, чтобы понять, как ему было неловко раздеваться перед ними. Но он, сжав зубы, все же скинул сюртук и расстегнул жилет.
Вместо того чтобы снять рубашку, Меррипен расстегнул ее и спустил, обнажив плечи и верх спины. Мышцы бугрились, натягивая кожу, которая блестела как начищенная медь. При виде татуировки на плече Меррипена Кэм невольно вздрогнул, хотя и видел ее у Меррипена не впервые.
Бормоча что-то на старинном наречии, используя несколько слов на санскрите, Шури заступила Кеву за спину, чтобы разглядеть татуировку. Меррипен, опустив голову, медленно дышал.
Но Кэму стало совсем не до смеха, когда он увидел его лицо. Оно было невозмутимым, если не считать хмуро сдвинутых бровей. Для Кэма разузнать что-то о своем прошлом было бы облегчением и радостью, но для Меррипена вся эта процедура была лишь мукой, и ничем больше. Но он стойко выносил эту муку, и это тронуло Кэма. И Кэм вдруг обнаружил, что ему не нравится видеть Меррипена таким беззащитным и несчастным.
