Татьяна Устинова - Колодец забытых желаний
Он старался не сожалеть и не вспоминать, но иногда вдруг подступала к самому горлу, к глазам мучительная тоска по прошлому, где было так радостно, так понятно, так чисто, где так весело было обниматься в выходные на диване, шептаться и замирать, когда вдруг маленькая Машка начинала возиться и пищать в своей кроватке!.. Где весь смысл их существования был только друг в друге, где все было ясно и надежно устроено, где ему сияли глаза жены и он чувствовал, что они, его девочки, без него пропадут и для них он самый лучший, самый нужный человек на свете!..
— Олег, — осторожно позвала жена из телефонной трубки. — Что ты замолчал?
— Я дам ей денег, — сказал он ледяным от вдруг подступившей тоски голосом. — Сколько нужно, столько и дам.
— Да особенно не нужно, — грустно ответила бывшая жена. — Эдик сказал, что купит ей билет. Это она уж так…
— Ты скажи ей, чтобы она мне позвонила.
— Скажу.
— Ну все, — не в силах продолжать эту муку, решительно объявил Олег Петрович. — Пока.
— Пока, — помедлив, сказала она. — Береги себя.
Он бросил нагревшуюся трубку на кровать, и она приземлилась как раз на брошенный свитер.
Я не буду думать, приказал он себе. Изменить ничего нельзя. И никогда было нельзя!..
Или я просто не пытался ничего изменить? Не думал о близких? Или думал как-то не так, как нужно было о них думать?
Олег Петрович натянул водолазку, а поверх нее самый любимый пиджак, будто этот пиджак мог как-то спасти его от несовершенства мира, вдруг обрушившегося на него, и крикнул в глубину квартиры:
— Гена!
— А?!
— Отвезешь икону на Фрунзенскую прямо сейчас.
Гена появился в распахнутых дверях гостиной и задумчиво покачал туда-сюда дубовую створку.
— А как же я вас одного оставлю, да еще в каком-то неизвестном месте!
— Все будет хорошо.
— Да лучше я завтра утречком поеду и заброшу ее!
— Забрасывать ничего не надо, — монотонным голосом сказал Олег Петрович. — Отвезешь икону прямо сейчас.
— Олег Петрович, у вас охраны никакой нету, а на самом деле…
— На самом деле я больше ничего не хочу слушать.
Гена Березин пожал плечами.
Шеф после разговоров с бывшей женой частенько бывал не в духе, и тут Гена решительно его не понимал!
Да у него такие крали водились, закачаешься просто! И еще будут водиться, ибо, как птички небесные, слетаются на его денежки целыми стаями и порхают, порхают!.. Уж такие прелести его окружают, уж такие лапушки, вот хоть сегодняшняя! А жена? Что жена? Ну, была одна, так еще будет, не век же ему бобылем маяться! Хотя он. Гена Березин, всех своих жен на такую маету, как у Олега Петровича, променял бы чохом и глазом не моргнул!..
Рассуждая таким образом и тяжко вздыхая от несправедливости жизни, Гена потащился к входной двери обуваться.
Дурное предчувствие вдруг поскреблось где-то в глубине души, но Гена решительно отогнал его. Он не верил в дурные предчувствия.
Кровь еще долго капала с разбитой губы, и было больно, и казалось, что больно от мороза. Он не знал, сколько времени просидел, прислонившись к стене.
Федор промерз до костей, так что зуб не попадал на зуб. Кстати, зубы он проверил, и они оказались целы — он прямо пальцем полез в рот и долго там щупал, трогал и шатал, и ничего вроде не шаталось. Хорош бы он был с выбитыми зубами!
После того как мужик на огромной черной машине его спас, он кое-как подобрал рюкзак и, насколько мог проворно, поковылял за палатку, в которой красноносый лоточник торговал сосисками. Федор знал, что, как только те двое выскочат из подъезда, куда их, словно беспомощных щенят, покидал бравый мужик, ему настанет конец.
Он с ними не сладит.
За палаткой он постоял, покачиваясь и держась рукой за стену. Все как-то странно мутилось перед глазами, голова кружилась, и грязный утоптанный снег то и дело грозил уйти из-под ног. Так с ним было только однажды, когда на студенческой вечеринке он старательно запивал водку пивом — они там все запивали водку пивом, — а наутро мучились головами, животами и всеми остальными мучениями, которые бог придумал в наказание таким дуракам, как Федор Башилов. Он отходил болезненно, долго, хуже всех. Геройствовали они в общежитии у девчонок, и, собственно, все дело затевалось только ради них. Парни готовились к этому визиту, мужественными голосами сообщали друг другу, что сегодня будет «грандиозный трах» и они все вволю «накидают пистонов». Должно быть, оттого, что все будущие фантастические любовники отчаянно трусили, потели и стыдились, то и напились в два счета, и вожделенный «грандиозный трах» окончился полным провалом, позором и изгнанием их из общежития.
Федор тогда дошел до троллейбусной остановки, сел на лавочку, свесил голову, прикрыл мученические глаза и даже заскулил тихонько.
— Плохо тебе, братан? — спросил какой-то веселый мужик, присевший рядом. — Правил, что ль, не знаешь?
— Знаю, — через вязкую мерзость во рту выдавил Федор.
— А знаешь, так поди похмелись, салага!
Но при одной мысли о запахе спиртного Федора чуть не вырвало прямо на колени участливому весельчаку. Его качнуло, и мужик отскочил брезгливо.
— Да пошел ты!.. Я-то думал, ты человек, а ты, как эти, обдолбанный, видать!..
С тех пор Федор никогда так не надирался, и нынешнее его состояние больше всего напоминало то, давнее.
С трудом нагнувшись, он зачерпнул в ладонь грязного снега, кое-как сдул с него черноту и копоть и вытер лицо. Снег впитал в себя кровь. Федор посмотрел на кровавый комок в своей ладони, размахнулся и влепил его в стену.
— Ты бы, парень, отвалил отсюда, — посоветовал красноносый из своего башлыка. — Гляди, сейчас наряд поедет, заберут.
Федор кивнул.
Мокрое лицо стянуло ледяной коркой, и он нашарил в кармане носовой платок. Платки в карманы ему всегда совала мать, и этот, чистый и свежий, был как будто приветом от нее, из той жизни, которой у него уже никогда не будет.
Кончилась.
Теперь он станет, как загнанный зверь, скрываться от ментов и бандитов, и хуже всего — самое ужасное! — то, что он даже предположить не мог, чем обернется его долгожданная свобода!
Ему ничего не светит, только смерть или тюрьма. А если он не найдет выход из положения, они убьют Светку и… его мать. Мать, которая положила ему в карман носовой платочек, которую он почти не любил — не мог простить, что из-за нее ушел отец!
Федор застонал тихонько.
— Слышь, парень!.. Ты смотри!
— Я смотрю, — хрипло пробормотал Федор.
Она просила отвезти ее в Париж, и он уже почти забыл то время, когда они мечтали об этом самом Париже вдвоем, и тогда ему казалось, что он сделает для нее все, горы свернет, луну с неба достанет, и что еще там принято делать, такое же нелепое и бессмысленное?!
