Елена Аверьянова - Бабочка на огонь
Продолжительную паузу заполнил бой прокурорских часов. Бой они послушали вместе.
— Масштабный вы человек, — сразу же вслед за часами сказал Матвей Исаевич.
И было непонятно, поддался он на «слезы» Басманова-Маковского или нет.
— Подумаю над вашими словами. Пока не смею задерживать.
«А чего это он мне «выкать» стал? — подумал Василий Сергеевич, садясь в машину. — Уж не лишился ли я, старый дурак, дружеского расположения прокурора? Пока не смею задерживать», — передразнил он, господи — просто милиционера.
«О-о-х, родственнички, послал мне вас бог», — надо было бы, честно говоря, вздохнуть Басманову-Маковскому.
Никогда, никогда он этого не скажет, не вздохнет горько, не выдаст на поругание черни ни одного из единокровных своих. Даже если и есть за что.
Вчера вечером работу съемочной группы Злата отменила на неделю.
— Советую всем далеко от домашних телефонов не отъезжать, — предупредила она радостно переглянувшихся «лентяев» — помрежей, техников-осветителей, актеров, уборщицу. — Понадобиться можете в любой момент. Из «отпуска» всем выйти отдохнувшими. Только такие вы мне и нужны для качественной работы.
Съемочную площадку она покинула первой, что было удивительно. «Лентяи» радостно переглянулись еще раз.
Всю ночь с неба медленно падал дождь. Его крупная морось, в свете большого белого фонаря над крышей дома, была похожа на снежинки. Представлялось, что зима не за горами.
Злата задумалась. Почему это в детстве жизнь, кажется нам, двигается медленно, как по ровной дороге телега, которую везет добрая кляча. Ты ребенком лежишь на телеге с сеном, смотришь в небо, а мимо пролетают быстрые автомобили: в них взрослые люди торопятся дожить свое. Небо голубое, пустое, ленивое и равнодушное — оно просто дает Злате рассмотреть себя. Оно сонное и, наверное, мягкое на ощупь — глядя на небо, маленькой доброй девочке хочется дремать.
«Так всю жизнь проспишь», — чирикнет редкая, копеечная птичка, похожая на «стреляного» воробья, легкомысленного стрижа, хлопотунью-ласточку, и тут же испуганно спрячется. Зачем потревожена вечность?
Небо похоже сначала на лето — своей бесконечностью, потом — на осень — серое одеяло, колючее от шерсти. Зимой оно, по сравнению с пушистым снегом, краснощекой зимой на санках и коньках, некрасивое — оттого, что на него никто не смотрит. Весна — тоже долгая, все путается в холодных облаках, на землю сойти боится. Лето. Цикл завершен.
Как-то случилось само по себе, что Злата повзрослела. Она поняла это по тому, что картинки времен года стали меняться, передвигаться перед ее глазами быстро. Может, виной была машина, на которой Злата неслась вперед в ею выбранном направлении?
Вот и случившийся два дня назад дождь похож на снег. Крикнуть в небо не успеешь, как закончится лето, а за ним — и осень. Придет зима, и Златин фильм посмотрит страна. И уж конечно, дело, ради которого она «заморозила» съемки, даже не вспомнится ей. Никогда.
Полосатый, не местный, перегруженный спецтехникой, автобус издал неприличный звук, остановился. Бригада гастролеров быстро, весело вынесла из салона все, что неслось, освободила багажное отделение от музыкально звучащего железа. Автобус довольно, теперь уж — легко и тоже, казалось, весело, от звука вновь заработавшего мотора задрожал резвым жеребенком, лихо занял место в «стойле» — на гостиничной стоянке, вздохнул: он устал. Водитель не спеша вышел из машины, пнул переднее колесо — только ему известно зачем, — на толстых, кривых ногах, похожих на пнутое колесо, переваливаясь грузной уткой, удалился от автобуса в направлении гостиницы. Груня Лемур, забившись в угол салона за плюшевую занавеску, осталась наконец одна.
«Боже, какая я старая, — начала она думать некоторое, совсем малое время назад, когда гастрольный автобус только въезжал в Любимск. — Как все здесь изменилось. Видно, что перестраивалось, перекраивалось, переиначивалось не один год — годы».
Вроде бы все на своих местах — и пожарная каланча, и собор на Волге, и старое здание суда, в котором одна стена, да стоит, и серый камень чиновьичих палат — теперь они называются мэрия — с места не сдвинулся. Впрочем, что такое двадцать лет для города? Не века. В отличие от человеческой жизни. От жизни женщины, для которой так много прошедших лет — катастрофа.
Въехав в город детства на полосатом, как жизнь, автобусе, Груня Лемур поняла это, и стало ей стыдно, что вот она, такая старая, вместо того чтобы детей, да где там, внуков нянчить, начнет завтра кривляться на сцене, как малолетка на «Утильке».
«Надо же, помню, — грустно улыбнулась Груня. — Так называлась танцплощадка моей юности, на которой парни и девчонки влюблялись, дрались: парни из-за девчонок, девчонки из-за парней, пили водку и пиво, обсуждали, кто во что одет, ко времени закрытия площадки начинали танцевать».
Была там такая девушка. Она всем говорила: «Че уставилась? Щас в глаз дам!», если кто на нее посмотрит. Был парень — блондин, всегда пьяный, но многим девчонкам он нравился, потому что был симпатичный, с родинкой на щеке. Обладатель голубых джинсов чаще всего оказывался приезжим. Из динамиков орали: «Бони эм», «Абба», Алла Пугачева и «У беды глаза зеленые». Не ходившего на «Утильку» молодого горожанина остальные молодые горожане презирали за отсталость.
Вздохнув, Груня вернулась в сегодняшний день. Где-то, в районе бывшей «Утильки», ей придется завтра вечером выступать, сотрясать телесами, как требовал от всех певиц и певцов плохой человек, московский продюсер, сам из Запорожья, Борис Чалый.
— Потрясите зрителя, ребятки, — умолял он, кричал на плохо двигающихся по сцене подростков с замазанными прыщами.
Те, видимо, не понимали, что это от них требуется, и тогда Чалый объяснял им на конкретном языке, показывал туда и сюда:
— Потрясите телесами.
— А-а-а, — радостно кивали головами с нарощенными волосами подростки. — Так бы сразу и сказали, дядя Боря.
Груня Лемур, в свое время окончившая с отличием музыкальную школу по классу фортепиано и почти с отличием десятилетку, в начале своей певческой карьеры никак не могла понять, еще недоумевала, что такой человек, как Борис Чалый, делает на эстраде. Ей казалось, что запорожский казак просто ошибся адресом, приехав в Москву, начав заниматься музыкой. Потом она поняла, что именно такие люди — эксгибиционисты несчастные, и нужны сцене. Люди, которые не смущаются. Не талантливые, не одаренные и даже не профессионалы, а другие, чем-то похожие на собачку, которую выводят пописать во двор. И она устраивается поудобнее, делает то, что ей надо, не обращая внимания на прохожих и детей. Потому что собачка — это животное, а животным, в силу их дикой природы, не дано понять, зачем людям стыд.
