Наталия Ломовская - Сестра моя Боль
Ко мне она, впрочем, была внимательна – всегда заказывала к обеду мои любимые блюда, подарила мне к именинам низкорослого монгольского конька и научила лихо свистеть в кулак. Иной раз мне даже казалось, что она настоящая, как бывают люди, что она добрая и веселая маленькая женщина, приехавшая откуда-то издалека, чтобы заменить мне мать и стать хорошим другом, я готов был уже обожать ее… Так действовали темные чары Сестры Боли, и остальные, те, кто не наделен был моим зрением, охотно и радостно подчинялись им. Я же неизменно уклонялся от ее руки, когда она хотела приласкать меня, но она только смеялась:
– Ах ты, мальчуган!
В числе очарованных ею был и мой отец. Человек умный и просвещенный, он в обыденности проявлялся двумя основными качествами – неприспособленностью и наивностью. Он вдохновенно преподавал мне науки, но ни разу не поговорил по душам, только для сестры у него и был разговор. Водились между ними секреты, и свои шуточки, и шепотки…
Однажды ночью я проснулся словно бы от толчка. В комнате было темно, и только в щель между неплотно задернутыми шторами проникал лунный свет, жидкий и крупитчатый, как толокно. В неверном луче я заметил темную фигуру, стоявшую в углу, и отчего-то сразу узнал свою старую няню, Анисьюшку.
«Пришла, нянька?» – тихонько спросил я ее, подавив первый порыв броситься к ней и обнять. Отчего-то я знал, что эту Анисьюшку, вернувшуюся из своего дальнего странствования, трогать руками не следует, да и вряд ли это возможно – прикоснуться к ней.
«Ах ты, мой глазастый! – засмеялась Анисьюшка. – Пришла вот остеречь тебя. Нельзя тебе тут оставаться, милый. Худо здесь, а вскоре еще хуже будет. Собирайся-ка, а я ужо тебя выведу со двора…»
Я не стал ей прекословить – соскочил с кровати и, зевая, принялся одеваться.
«Вот и хорошо, пойдем-пойдем, голубочек, – шептала она, когда мы – я впереди, она сзади, – спускались по лестнице. – Ну-ка, стой…»
Портрет моей матери в детстве висел прямо над моей головой. Он висел здесь всегда, сколько я себя помнил. Сестра Боли изгнала из дома все воспоминания о ней – сняла портреты, выбросила безделушки, комнату, где я родился и где мать умерла, переделала в курительную комнату. Теперь там стояли низенькие восточные диваны, и шахматные столики, и кальяны… Но определить ненавистную невестку в младенце с льняными локончиками, с розой в пухлой ручонке, тетка не смогла, и портрет остался, где висел.
И вот теперь Анисьюшка своими бесплотными руками отодвинула портрет в сторону. Тьма за ним сгущалась плотнее.
«Достань-ка, не бойсь, – услышал я и протянул руку. В прохладной тьме, в узкой щели, что скрывалась за картиной, я нащупал что-то и потянул. Это был тяжелый мешочек, в нем позвякивало. – Бери, бери. Это я припрятала для тебя. Вот и сгодилось…»
Позже, уже в поезде, я рассмотрел клад, врученный мне Анисьюшкой. Это был мешочек синего бархата, горловину которого затягивал витой шнурок. Он был вышит цветным золотом, но истинное золото таилось внутри – тускло поблескивающие, тяжелые кругляши червонцев. Тень моей старой няньки оставила меня на перроне, едва я купил билет до большого приморского города. Его мне продали без лишних вопросов, только попросили предъявить гимназический билет. В купе первого класса, кроме меня, ехала еще женщина с двумя маленькими девочками. Она, разумеется, поинтересовалась, куда направляется господин гимназист, и я преподнес ей искусно состряпанную историю о том, что отец мой женился во второй раз, что мачеха «гадина» и что я отправляюсь жить в Одессу к своей бабушке.
Не все в этом рассказе было ложью. Пока мы с Анисьюшкой спускались по темной лестнице, я успел заметить свет, пробивающийся из-за неплотно прикрытой двери отцовского кабинета. Как во сне, вспоминал я увиденное, но непонятое – ворох белоснежных простыней на кровати, смуглая узкая спина, по которой волной пробегала дрожь, ниспадающие локоны, перламутровое колено, стон, шепот, смех… И запрокинутое лицо отца, искаженное до неузнаваемости, очень белое в кружеве разбросанных подушек…
Добросердечная попутчица разахалась, обняла «сиротку» мягкими, пахнущими сдобой руками и всю дорогу кормила и поила меня, по ночам вставала, чтобы укрыть пледом, а я за то играл с ее толстенькими дочками в фантики и рассказывал им сказки из Анисьюшкиного репертуара. Так мы и не заметили, как доехали, как в окнах вагона простерлась невероятная синь – от края и до края, и сердце мое дрогнуло, и я понял, что вижу море. Море! Мечта тысяч мальчишек Российской империи! Сколько из них убегало из дома, надеясь устроиться юнгой на корабль, хлебнуть морского воздуха, повидать дальние страны и вернуться домой с разноцветным попугаем на плече!
А повезло мне одному. Не знаю, что увидел во мне помощник капитана, показался ли я ему похожим на его сынишку, но я был принят на борт в должности помощника кока и прислуги за все.
О судьбе своего несчастного отца я узнал из газет, вернее, из газеты – безымянная страница неведомым образом попала ко мне под подушку. В ту же ночь, когда я покинул родной дом, дом этот сгорел – как предполагалось, из-за неудачного химического опыта хозяина.
«Погоды стояли сухие, и дом сгорел дотла еще до прибытия отважной пожарной бригады. На пепелище было обнаружено тело хозяина дома, богатого промышленника г-на Н. Чудом спаслась из горящего дома сестра хозяина, девица, которая теперь и объявлена наследницей всего состояния наравне с несовершеннолетним сыном покойного, которого, однако, покамест найти не удалось. Предполагаем, что он погиб при пожаре либо, испугавшись пожара, сбежал из дома. Знающих место его пребывания просим…»
Вот как – чудом, значит.
Там была и фотография – кажется, ее сделал знакомый отца в первый день моего приезда на летнюю вакацию. На крыльце дома, теперь пеплом расточившегося по ветру, сидели мы с отцом, Валентина примостилась на перилах. Она снялась в профиль, на ней белое платье, белая шляпа с гроздью сирени. Сирень вышла плохо – просто грязный комок. Фотография была плохая, вся залитая белым светом…
Какое яростное солнце шпарило в тот день, как пахла ранняя клубника на блюде перед самоваром! Как смотрел на Валентину заезжий гость, а она все смеялась, блестела белыми зубами, коротко взглядывала из-под широких полей шляпы. Но под вечер гость стал хвататься за сердце, ночью в доме сильно запахло ландышевыми каплями, а наутро он уехал и увез в своей фотографической камере стеклянный негатив. Меня узнать на снимке было невозможно, как мне казалось, солнце засветило мое лицо, превратив его в плоский блин с двумя провалами глаз, но ведь кто-то из моих новых товарищей узнал, сообразил, что речь идет именно обо мне, и подкинул эту заметку?
