Маргарет Этвуд - Телесные повреждения
Ренни осекается. Она вовсе не хочет проявлять ревность или даже заинтересованность, хотя неожиданно осознает, что испытывает и то и другое.
— Ну, вы ее хорошо знаете?
— Достаточно хорошо, — отвечает Поль. — Она уже давно тут болтается.
— Она кажется живет с кем-то там, на Святой Агате?
— С Принцем? Не совсем. То живет, то не живет, знаете, как это бывает? Он занимается политикой, она нет.
— Зато она, кажется, занимается всем остальным.
Поль ничего не произносит, он стоит абсолютно безучастно. Ответа на свой истинный вопрос Ренни не получила и видит, что не получит.
Они выходят на дорогу и находят джип, маленький и потрепанный, с открытыми сиденьями и матерчатым верхом.
— Это ваш? — спрашивает Ренни.
— Моего друга, — Поль предоставляет ей самой открыть дверцу, и это занимает у нее некоторое время. Она определенно слишком много выпила. Поль вынимает зеркальные очки и надевает их. Потом поворачивает ключ. Джип скатывается назад в кювет, похоже, это единственная возможность развернуться, затем трогается вперед, колеса буксуют в грязи. Ренни хватается правой рукой за верх металлической рамы, левой за сиденье, тоже металлическое. Пристяжные ремни отсутствуют.
Они едут через окружающий Дрифтвуд лес, мимо гигантских тепличных деревьев, окутанных лианами, огромных доисторических папоротников, тучных растений с гутаперчивыми листьями в форме ушной раковины и плодами, похожими на наросты или на миндалины. Некоторые деревья выворочены из земли, их толстые спутанные корни повисли в воздухе.
— Аллан, — Поль перекрикивает рев мотора.
— Что?
— Ураган.
Теперь они на кокосовой плантации. Она кажется заброшенной, некоторые деревья мертвые, кокосовые орехи валяются повсюду, даже на дороге. Дорога здесь еще хуже, колеса, кажется, не пропускают ни одной рытвины.
У Ренни похолодели руки, она потеет, она больше не чувствует себя пьяной, но ей кажется, что ее вот-вот стошнит.
— Не могли бы вы остановиться? — кричит она.
— Что?
— Остановиться! Пожалуйста, остановитесь!
Он смотрит на нее, затем направляет машину к обочине. Ренни роняет голову на колени, все будет хорошо, если ей удастся посидеть так хотя бы минуту. Конечно, обременять человека нехорошо, но это лучше, чем если бы ее на него вырвало. «Блев на солнце», — думает она лаконично. Типпи сказала бы, что материалом может послужить что угодно, надо только знать как это преподнести.
Поль трогает ее за спину.
— Получше? — спрашивает он. — Я, видимо, слишком быстро ехал.
Ренни слушает, положив голову; она слышит птичьи голоса, тонкие, пронзительные, хриплое карканье, жужжание насекомых, свое торопливое сердцебиение. Через какое-то время, она не знает как долго это продолжалось, она поднимает голову. Поль смотрит на нее, его лицо прямо перед ней, она видит два маленьких, бледных и хрупких личика, которые уставились на нее из отражений в стеклах его очков. Когда не видно глаз, лицо бесстрастно, незнакомец без лица. Она осознает, что его рука лежит на спинке сиденья.
— Не могли бы вы снять очки, прошу вас, — говорит она.
— Зачем? — спрашивает он, но очки снимает.
Ренни отворачивается. Уже поздно. Солнце сползает вниз через длинные просветы в пальмовых листьях, кокосовые орехи гниют в своей скорлупе. Вокруг следы, множество норок.
— Кто живет в норках? — спрашивает Ренни.
— Земляные крабы, — отвечает Поль. — Они выползают только ночью. Их подманивают на свет и убивают большими палками.
— Они съедобные? — Ренни еще не совсем пришла в себя. Очертания предметов слишком отчетливые, звуки слишком резкие.
— Конечно, если есть хочется, — говорит Поль. — Поэтому на них и охотятся.
Он поворачивает ее лицом к себе, улыбается, целует ее, и в этом поцелуе больше узнавания, чем страсти. Через минуту Ренни кладет руку ему на шею, у него мягкие волосы, она ощущает под ними мышцы, узлы, сухожилия. Его рука движется к ее груди. Она перехватывает ее, сплетая свои пальцы с его. Он смотрит на нее и слегка кивает.
— Хорошо, — говорит он. — Поехали домой.
Остаток дороги он едет медленно. Когда они подъезжают к городу, уже темно.
Ренни хочет, чтобы все было просто, почему бы и нет. Когда-нибудь это случится. В этом не будет ничего особенного. Он ей нравится, достаточно, но не чересчур, она о нем ничего не знает, она не хочет ничего знать, он ничего не знает о ней, просто идеально. Она проходит по деревянному коридору под холодными взглядами англичанки, он идет прямо за ней, наконец это вновь случилось: она хочет его так сильно, что у нее трясутся руки.
Но на пороге комнаты она оборачивается, не открывая двери, она не может этого сделать. Она не может так рисковать.
— Я понял так, что могу зайти? — спрашивает он.
— Нет, — говорит она, и ей нечего к этому добавить.
Он пожимает плечами.
— Как хочешь.
Она не представляет, о чем он думает. Он клюет ее в щеку и уходит вниз по зеленому коридору.
Ренни проходит в комнату, закрывает дверь и садится на край кровати. Через некоторое время открывает сумочку. Из заднего кармашка на молнии достает бумажный кулек, который ей сунула Лора, и разворачивает его. Именно то, что она и ожидала увидеть: пять косяков, туго и профессионально набитых. Она благодарна.
Ренни берет один и запаливает его деревянной шведской спичкой. Выкуривает немного, как раз столько, чтобы расслабиться, откладывает его и прячет оставшуюся половину и остальные четыре косяка в средний ящик бюро. Она снова ложится на кровать, слушая как по все еще живому телу бежит кровь. Она думает о клетках, шелестящих в темноте, периодически заменяющих друг друга, и о тех злокачественных, которые еще там остались, а может, и нет, размножающихся с бешеной энергией, как дрожжи. Они будут светиться ярко-оранжевым светом при одном освещении, и ярко-голубым при другом, как солнечный конратип при закрытых глазах. Красивые цвета.
Теперь, говорят, разрешают травку в больницах, в самых безнадежных случаях, это единственное, что избавляет от тошноты. Она представляет себе баптистов и просветерианцев, которые уже не сидят на своих пуританских скамьях, а лежат рядами в белых чистых раскладных кроватях, накаченные под завязку. Конечно, это называется по другому, достойно по-латински. Ренни гадает, столько боли она сможет вынести прежде, чем сдастся, прежде чем отдаст себя в руки всех этих зондировщиков, разметчиков, резчиков. Их врачуют, как говорят о пьяницах, которых откачивают, о котах, которых кастрируют.
— Ты чувствуешь это ко мне, потому что я твой врач, — сказал Дэниэл. Я твоя мечта. Это нормально.
