Людмила Бояджиева - Портрет в сандаловой рамке
— Хорошо на солнышке, — Персела тяжело опустилась на скамейку. — У отца теперь всегда будет солнце. Присаживайтесь, мне надо поговорить с вами… Я ждала вас, даже немного ворожила на синем огне. Странники ищут друг друга, но часто путают или теряют след. Разминуться легко. Вас связал след, ведущий сюда. Думаю, моя история вас не слишком утомит…
Моя мать была из греческого семейства. Задолго до войны Самандросы выступали в цирке с магическими номерами — угадывание мыслей, гипноз, предсказания и всяка прочая магия… Мама умела угадывать будущее. Еще девочкой она повредила на арене позвоночник — все хотела стать наездницей. А стала уродом — перекошенная на один бок, иссохшая. Думаю, ей было дано нечто… Нечто большее обычных знаний. Во время гастролей в Испании Самандросов арестовали. Не знаю, в каком концлагере сгорели мои всезнающие предки… Но мама после войны оказалась в Европе. В каком-то лечебном санатории она встретила Поля Перцваля — заику с сильным нервным тиком. Он почти не мог говорить после перенесенной психической травмы. Мама сумела понять его, стать необходимой. Вскоре после моего рождения она умерла — она произвела меня на свет, точно зная, что заплатит за это жизнью. Она хотела, чтобы дочь помогла выжить отцу. А как? Мой старик… Поль несколько раз пытался убить себя. Я возвращала его. Зачем? Он никогда не существовал по эту сторону реальности. Блуждал где-то там, в своем прошлом, в кровавом месиве терзавших его вопросов. — Персела достала конверт. — Вот, что я нашла в его вещах. Это то самое письмо Анны, которое она несла к почтовому поезду. Она каждый вечер ходила на станцию в одно и тоже время — кого-то ждала. Видите коричневые пятна — ее кровь. Отец подобрал конверт на том самом месте, где ее сбил мотоциклист.
— В письме что-то важное? — нерешительно взял конверт Глеб.
— Я не читала. Возьмите. Оно ваше.
Глеб передал письмо Вере. Она достала листок и начала читать вслух:
«…Скоро Рождество. Уже два месяца длится нежизнь — эта маленькая смерть разлуки. Каждый день хожу на станцию — мсье Буссен сказал, что передаст вести о тебе. Пока ничего нет. Валлены — тихие, добрые люди. Они заботятся обо мне. Здесь есть огород и сад, только все уже убрано, пусто и холодно. Когда меня привезли сюда, было солнце. В мою комнату влетела бабочка — совсем такая, как сидела перед нами там, на озере… Она трепетала крылышками, двигаясь вдоль стены над изголовьем моей кровати, словно искала что-то. Потом успокоилась, прильнув к деревянному распятью. Уснула. Каждый вечер я молилась, глядя на Христа и спящую бабочку — нашу любовь и думала, что весной она оживет. Сегодня я увидела нечто страшное — серебряную игру, пронзившую тельце! Бабочка не спала, она была мертва. Когда, кто, зачем убил эту хрупкую малость, этот огромный бесценный живой мир? Будь проклята жестокость.
Береги себя, единственный мой. Моя жизнь, моя радость…. Я отсылаю это письмо на адрес моей квартиры. Наверно, оно никогда не попадет в твои руки. Но оно существует. Зачем? Кому я посылаю свое завещание? …»
— Это то, зачем вы пришли, — Гадалка поднялась. — . Анна писала вам. Вспомните об игле, если придется туго. Так легко умертвить любовь…
25На Жуже оживленье. Воскресный солнечный день.
Возле прилавка толстухи толпятся кришнаиты, предлагая ей тяжелый том «Бахават-Гиты».
Бритый парень в оранжевом балахоне терпеливо объясняет:
— Это должен делать каждый, кто думает о вечности. Надо просыпаться на рассвете и становиться под холодную воду. Вот так — чтобы струя падала прямо на темя. Потом сесть в позу лотоса одному в комнате и читать мантру. Несколько тысяч раз.
— Ого! И что будет? — толстуха закрыла и отодвинула подальше пухлый том.
— Если так делать всю жизнь и поступать праведно, как завещал Кришна, вы можете достичь нирваны. Праведник умирает навсегда. И никогда больше не возвращается.
— Ну, у нас тогда тут все праведники. Никто еще, прости, Господи, не вернулся, — толстуха перекрестилась.
— Все совсем не так устроено, женщина. Ты должна читать священную книгу и дети твои должны читать. И тогда придет понимание истины, — настаивал бритый.
— Уж больно толстая и мороки много, — продавщица вернула кришнаиту книгу. — Побриться наголо и мочиться холодной водой, чтобы умереть навсегда… Что-то не вдохновляет. Вот кабы наоборот… А что, я думаю бессмертье стоит бритой головы и этих самых… мантр, — обратилась она к подошедшему покупателю и радостно заулыбалась: — Да это вы! Добрый день, мсье, как поживаете?
— Кажется… Кажется — прекрасно! — Глеб положил на прилавок открытку «С праздником Великого октября!» — Это старая почтовая поздравительная карточка, случайно в бумагах нашел. Маленький презент. Вы ведь нам очень помогли.
К ним шла Вера, картинно играя легкой восточной шалью, — вот какую прелесть приобрела у турка! Ведь впереди — целое лето! Добрый день, мадам Переньи.
— Вот те на! Так вы вместе! Выходит, тот портрет мсье купил для вас. А вы не знали? — глаза толстухи перебегали с одного счастливого лица на другое.
— Мы немного растеряли друг друга, а потом нашли, — Вера набросила шаль, завязав узлом на плече.
— Хорошая вещь, — одобрила толстуха. — А ведь у меня для вас кое-что есть. Рамка, конечна не та, что на вашем портрете, но тоже работа Мишеля Тисо. — Она перевернула портрет. — Его ателье и даже имя заказчика указано: Мсье Жако Буссен. Май 1943.
— А ну-ка! — схватив фото, Глеб в недоумении рассмотрел его и присвистнул: — Нет… Это не Буссен…
— Буссен — точно! — обиделась толстуха. — В конце войны он поймал маньяка, убивавшего женщин и пристрелил его. Недавно в журнале снова ворошили эту историю и напечатали его фото. Ходили даже слухи, что маньяком оказался сам фотограф… Потом разобрались… В общем — запутанная история. Сколько лет распутывают, распутывают, а правда — где она?
— Но ведь это не Косых, Вера! — Глеб перешел на русский. — Это же не Николай Гаврилович! Выходит…
— Выходит, дед не виновен.
— Бог мой! Гора с плеч! Как же я рад, Верка!.. — подхватив Веру, Глеб закружил ее, распугивая рыночную толпу. — А Феликс все же сволочь!
26Расставив свпаленную мебель в комнате, они устроили пиршество. Старый, уютный, несколько запущенный европейский дом. Милое семейное торжество.
— Как же все здорово вышло! Мы не знаем, кто ошибся — в архивах на Лубянке что-то специально запутали или Бобров передернул факты — главное — злодей Буссен не Косых, не твой дед. А чей-то другой… Пусть все остается, как есть. Не будем больше копаться в прошлом, ладно?
