Инна Бачинская - Магия имени
– Генрик, как ты себя чувствуешь?
– Хорошо, – ответил тот все так же рассеянно, – устал немного. Я хочу попросить тебя… – Он замолчал, словно раздумывая, стоит ли продолжать.
– О чем?
– Знаешь, Сташек, я почему-то подумал, что жизнь проходит очень быстро… и человек не успевает подготовиться… – Он снова замолчал.
– Генрик, ты должен показаться врачу. Ты как ребенок, который боится горького лекарства. Давай я договорюсь…
– Не нужно. Ты же знаешь, никуда я не пойду. Я прекрасно себя чувствую. Устал немного… Сташек, я недавно получил письмо от человека, которого видел последний раз лет сорок назад, а то и больше. От человека из моего детства. Это так неожиданно! – Отец Генрик замолчал и задумался. – Письмо из прошлого, которое совсем недавно было настоящим, – произнес он через минуту. – Знаешь, Сташек, я начал вспоминать, как будто меня толкнули…
У меня нет времени на воспоминания, это «консервы» на долгую зиму, как сказал один писатель, я всегда боялся воспоминаний, считая их признаком старости, и я рад тому, что в свои годы живу достаточно насыщенной жизнью… А тут вдруг вспомнил маму, отца и, знаешь, понял, что забыл их лица. Припоминается какой-то жест, движение, наклон головы… кружевной воротничок мамы… смех, ее интонация, такая знакомая, и тут же ускользают бесследно, и удержать невозможно.
Я вспомнил игры наши, своих школьных друзей… Как мы играли во дворе в самом начале зимы, барахтались в снегу, бросались снежками, от мороза горели щеки и уши… Зимы были другие, настоящие, с морозами, не то что сейчас… Отчетливо помню, как щипало щеки, и запах снега, и нашу радость, визг, хохот и ощущение счастья, какое бывает только в детстве…
Он замолчал. Станислав Сигизмундович тоже молчал, думая, что он, в отличие от Генрика, вспоминает детство довольно часто.
– У меня было два задушевных друга, – продолжал Генрик, – Марек и Славомир. У Марека была необыкновенная фамилия – Козак-Бомбера! Как мы только не издевались над ним из-за этой фамилии! Марек утонул в пруду накануне войны, а семья Славомира переехала в Краков, отец его получил там работу в какой-то фирме. Через пару месяцев он прислал мне письмо, и я страшно гордился этим письмом, всем показывал и даже читал вслух. Это было первое послание в моей жизни, адресованное мне лично. Получив его, я подумал, Сташек, что оно, наверное, последнее.
Пан Станислав шевельнулся, словно желая возразить, да так ничего и не промолвил. Как ни печален был смысл сказанных его другом слов, в них не содержалось ни тоски, ни горечи.
– Оно шло ко мне почти полгода. Вообще удивительно, что я его получил. Человек, написавший письмо, указал на конверте наш старый варшавский адрес… Но там уже никого из семьи не осталось. К счастью, вдова, чей муж купил дом, вспомнила, что я учился в духовной семинарии, и, предположив, что я принял сан, стала искать меня через центральную канцелярию Варшавского епископата. После разных бюрократических проволочек ей наконец сообщили мой здешний адрес, и она, вложив письмо в новый конверт и сопроводив его запиской, где объясняла, как она меня искала, и извинениями, что поиски заняли почти полгода, отослала его мне. Редкая обязательность. Несовременная. Видимо, провидению очень хотелось, чтобы я получил это послание.
– Генрик, у тебя такой торжественный тон, что я начинаю думать: а не от женщины ли из прошлого это письмо? – пошутил пан Станислав. Ему было не по себе. Он никогда не слышал подобного тона у Генрика, оптимиста и жизнелюба, который жил в согласии с окружающим миром и собой. Маленький, круглый, он напоминал ему весело катящийся по дорожке мяч. Однажды он застал своего друга играющим в футбол с детьми из воскресной школы. Несколько раз он порывался спросить, как получилось, что Генрик, в котором жизнь била через край, посвятил себя Богу? В его понимании человек, посвятивший себя Всевышнему, должен быть совсем другим.
– Ты неисправимый романтик, Сташек, – отец Генрик улыбнулся. – Письмо это от моего двоюродного брата, с которым я встречался всего два раза в жизни. Первый раз, когда нам обоим было не больше десяти, в нашем доме в Варшаве, и последний – спустя лет двадцать, когда мы стали уже взрослыми молодыми людьми, в его доме в Барселоне.
– Ты никогда не говорил, что у тебя есть брат в Испании.
– Я и сам едва помнил о нем и очень удивился, когда понял, от кого письмо. Мы никогда не были близки, скорее наоборот – мы не симпатизировали друг другу. Я не любил его. Я думаю, его никто не любил, и в этом состояла трагедия его жизни.
– Чего же он хочет?
– Он просит меня выполнить некое поручение. А я хочу просить у тебя, Стах, помощи мне. Самому мне не справиться, да и времени может не хватить… Я могу не успеть.
– Ты успеешь, – перебил друга пан Станислав, – ты все успеешь сам, я даже не хочу слушать… Завтра же мы пойдем к врачу… Вместе пойдем!
– Сташек, ты прекрасно знаешь, что никуда я не пойду! – Старик, лежащий на диване, откинул плед, приподнялся и сел, опираясь на подушки. – Я прожил хорошую жизнь, в которой было все. Счастливую жизнь, несмотря на войны, потерю близких людей, горе и лишения. Счастливую потому, что не было в ней ни предательства, ни подлости. Бог миловал. Знаешь, я иногда даже не верю, что в ней оказалось так много людей и событий, так много всего! Хватило бы на две, а то и на три жизни. Я не боюсь смерти и не нуждаюсь в утешениях. И если я говорю, что могу не успеть, это значит только то, что я действительно могу не успеть. В моих словах нет ни горечи, ни сожаления.
Знаешь, Сташек, один древний философ красиво сказал: «Summum nec metuas diem, nec optes», что значит: «Не бойся последнего дня, но и не желай его», и я полностью с ним согласен. Я просто могу не успеть, и если случится так, что я не успею, то закончишь начатое ты, потому что ты самый близкий мне человек, я верю тебе как самому себе, и мне кажется, я знаю тебя чуть ли не всю мою жизнь. Я даже не прошу тебя ничего обещать, просто говорю: если я не успею – придется тебе. Я все расскажу, дам адреса и имена людей в Варшаве… Хотелось бы увидеть Варшаву еще раз, и я рад, что мне представится возможность поехать. Если хочешь, поедем вместе! – Он помолчал, потом добавил другим тоном: – Ты не слушай меня… я сейчас, как старая ворона… раскаркался! «Не успею… жизнь прошла…» Глупости! Жизнь продолжается. И я безмерно благодарен судьбе за это письмо!
– Почему он просит именно тебя? Если вы никогда не были близки…
– Потому что просить больше некого. Да и не расскажешь всего чужим. Человек этот, видимо, уже умер. Письмо написано под диктовку его секретарем и, по сути, является завещанием. Я рад, что получил это послание, потому что некая история, связанная с людьми, которых я знал и любил когда-то, получила логическое завершение. Я понимаю, что никому теперь от этого не легче, но все равно это лучше, чем ничего. И я все время думаю о тех людях и еще думаю, как бывает жестока жизнь… Перед каким трагическим выбором она иногда ставит человека! Выбором, при котором нет победителей…
