Элеонора Мандалян - Крапленая (СИ)
- У меня аля-фуршет, - сказала Люба. – Так что каждый сам себя угощает, сам себя обслуживает.
Вкусные вещи Кате перепадали не часто, поэтому она не стала ждать повторного приглашения и, пристроившись у накрытого стола, отдала должное всему, что там было.
Один танец сменял другой. Молодежь отплясывала до дребезжания посуды в серванте. Все были веселы, раскованы и непринужденны. Все, кроме Кати, ощущавшей себя инородным телом, этаким бельмом на глазу. «А Марка, как на зло, словно приклеили к любиной соседке. Вон, несет ей шампанское! Подсыпать бы туда мышьяку. Чтоб, корчась, брякнулась на пол, кверху лапками. Какое вообще отношение к вечеринке их класса имеет эта холеная еврейка? Ну конечно, они уже и танцуют вместе.» Катя уселась в единственное кресло под торшером и, перекинув ногу на ногу, приняла независимо-наблюдательную позу, всем своим видом будто говоря: «А видала я вас всех...»
Люба завозилась у магнитофона, меняя кассету. Танцующие пары распались. Марк с Аделиной снова вернулись к окну, о чем-то оживленно беседуя.
- Белый танец! – провозгласила хозяйка.
Едва звуки танго коснулись уха Кати, она сорвалась с места и, оттолкнув застрявшую посреди комнаты пару, в два прыжка оказалась у окна.
- Марик! Белое танго. Станцуем?
Тень недовольства пробежала по его лицу. Ему очень не хотелось прерывать незаконченную беседу. Ему не хотелось танцевать с ней. Но он был хорошо воспитан.
- Привет, Катя. А я тебя и не заметил. Пошли.
Он первый в этот вечер назвал ее по имени. Он первый танцевал с ней. Марк был долговязым, сутулым и бледнолицым. Он носил очки с толстыми стеклами, из-за которых его глаза казались неправдоподобно огромными, и постоянно вытирал об штаны влажные ладони. Вот и сейчас, прежде чем подать ей руку, он погладил ею свое бедро. Но Катя ничего не замечала. Она смотрела на него, как ребенок – на новогодний подарок в блестящей упаковке, решив, что теперь уж ни за что не упустит свой шанс.
- Марик, - сказала она, смущаясь и в то же время настойчиво.– Мы живем с тобой на одной улице. Ты проводишь меня после вечеринки? А то я боюсь возвращаться одна.
Он замешкался ненадолго и нехотя сказал:
- Ладно. Если больше некому...
Они танцевали молча. Он думал о своем, скорее всего об Аделине, которую тут же пригласил кто-то другой. Катя же упивалась счастливыми мгновениями его близости, мечтая лишь о том, чтобы это танго никогда не кончилось. Прикрыв глаза, она вся ушла в ощущения, ловя на щеке его дыхание, тепло его ладоней на своей спине. Поскольку он был сутулый, а она плоская, их тела практически не соприкасались, разве что коленки, да плечи. Но и этого ей было более чем достаточно. Она представляла, что они не танцуют, а обнимаются где-нибудь в парке, под прикрытием ночи.
Молитвы не помогли, музыка смолкла, и Марик, отбыв повинность, поспешил снова приклеиться к своей еврейке. Но Катя уже не с такой ненавистью смотрела на соперницу. Она ликовала. «Трепитесь, сколько влезет. Ты, девочка, вернешься домой через площадку, а мы отправимся гулять вдвоем по ночным улицам. Тогда посмотрим, чья возьмет.»
Катя с нетерпением ждала окончания вечеринки, ждала, когда все, наконец, начнут расходиться. Квартира Любы уже наполовину опустела, а Марк по-прежнему не отходил от ее соседки. Не выдержав, Катя сказала:
- Марик! Ну мы идем? Поздно уже. Я жду тебя.
- Ждешь? Меня?!. – рассеянно переспросил он. – Ой, извини, совсем забыл. Да, да, я сейчас.
Они разговаривали еще с четверть часа. Наконец, записав на клочке бумаги номер телефона Аделины, он подошел к Кате:
- Пошли.
Они остались наконец одни, только он и она. Ночь стояла холодная, ветренная. Но Кате было жарко, жарко от того, что рядом шел Марик. Ветер, порывами дувший в спину, бил волосами по глазам, нервировал. «Если я сейчас не поговорю с ним, я не поговорю никогда, - решила Катя. – Следующего такого случая может просто не представиться. И он, чего доброго, женится на этой еврейке.»
- Марик... – отважилась начать она. – Я все время думаю о тебе.
- Думаешь обо мне?! – удивился он. – С чего это?
- А ты не догадываешься?.. С тех пор, как мы кончили школу и перестали каждый день видеться в классе, я по тебе ужасно скучаю.
Он скосил на нее из-под очков глаз-уголек:
- Хохмачка!
- Почему? – Она остановилась, привалясь спиной к стволу дерева. – Неужели ты так ничего и не заметил?
- А что я должен был заметить?
- Да то, что я давно люблю тебя! Еще с восьмого класса, – выпалила Катя, заливаясь краской. – Мне казалось, что ты... тоже неравнодушен ко мне.
С трудом подавив желание фыркнуть, он взял себя в руки и со всей серьезностью, на какую был способен, произнес:
- Прости, Катя, но я не люблю тебя.
- Понимаю. Ты влюбился в Аделину.
- Причем тут она? – Он начинал раздражаться.
- А если не причем, могу я попросить тебя об одной вещи?
- Ну?
- Поцелуй меня.
- Что!?. – опешил он.
- Поцелуй. Ну что тебе стоит. Меня никто никогда еще не целовал. Я хочу, чтобы ты был первым, Марик. Я столько об этом мечтала. Всего один разочек.
- Слушай, Сократ, я же сказал, что не люблю тебя. А разве можно целоваться, не любя.
- Это все потому, что я некрасивая?
- Где твой подъезд? Пойдем, я доведу тебя, а то мне самому уже домой пора.
Катя ухватила двумя руками его за воротник и рывком притянула к себе:
- Пока не поцелуешь, не уйду, - упрямо заявила она.
Запыхтев от возмущения, как чайник на плите, он сорвал с себя ее руки, вместе с парой пуговиц. От его сдержанности и воспитанности не осталось и следа.
- Да чего ты ко мне привязалась! Лучше в зеркало посмотрись. Гибрид швабры с метлой.
Размахнувшись, Катя влепила ему увесистую пощечину, отчего на его бледной щеке ярко заалел след ее пятерни. Марк сжал кулаки, но усилием воли подавил в себе вспышку негодования и, развернувшись на каблуках, быстро зашагал прочь от нее.
Добежав до своего подъезда, Катя ворвалась в лифт и нажала на кнопку последнего этажа. Не дав кабине достигнуть цели, она остановила ее между этажами, опустилась на грязный, бог знает чем залитый пол и громко, в голос разрыдалась. Успокоив таким образом свои нервы, она вернулась домой. Мать, поджидавшая ее, ничего не заметила.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
Второй раз это случилось с ней уже в МГУ, куда она перевелась из воронежского института, чтобы быть подальше от матери, ее постоянных упреков и наставлений. Когда все слезы по Марику были выплаканы и вся злость израсходована, она снова влюбилась. На сей раз - в преподавателя французского, ясноглазого шатена с атлетической фигурой и сочным баритоном, который действовал на нее, как Каа на бандерлогов. Он был лет на десять старше, что не имело никакого значения. Он был женат. Но и это не могло ее остановить. Причем тут жена и возраст, когда вступают в силу чувства и страсть.
