Элизабет Адлер - Тайна
Он восхищенно посмотрел на нее. Ветерок шевелил пламя свечей, направляя свет прямо в лицо Фил. Ее плечи и грудь на фоне мягкого черного шифона казались сливочно-белыми.
— Вам надо носить красный, — легко сказал он, меняя тон, настроение и тему разговора. — Вам очень пойдет.
Она смущенно опустила глаза. Разговор внезапно перешел на личные темы.
— Красный цвет — для шлюх в Лас-Вегасе, — холодно заметила она. — Или для разодетых старух на круизных пароходах.
— Разве? — поддразнил он, не сводя с нее глаз. — А некоторые считают, что это — подходящий цвет для роз и открыток в день святого Валентина. Мне интересно, что думает по этому поводу хороший психиатр?
— Она думает, что в вашем возрасте вы все еще глупый романтик, Фрэнко Махони.
Они оба рассмеялись. Он подумал, как его привлекает ее холодная независимость. Они разговаривали, словно высекали друг из друга искры, и ели жареного цыпленка. Махони был готов поклясться, что этот цыпленок был выращен истинным знатоком своего дела и приготовлен талантливой бабушкой-поварихой.
— Я сам не приготовил бы лучше, — удовлетворенно вздохнув, признался он. — Ваш выбор был верен, доктор Фил. Вы знаете меня лучше, чем я думал.
— Это моя работа, — хитро улыбнулась она. — Еще я настаиваю, чтобы вы попробовали сливочную запеканку. Здесь она просто великолепна.
— Как прикажете, мадам. Целиком доверяюсь вам, — он рассмеялся, наслаждаясь этим вечером. — Я могу привыкнуть к роли мальчика-игрушки: лимузины, вина, обеды и прелестная компаньонка, которая за все платит. Хотя это, пожалуй, несколько экстравагантная плата за кошку.
— Не за всякую кошку. — Она протянула руку через стол и взяла его за руку. Он удивленно взглянул на нее. — Вы были правы в ту ночь. Вы правильно оценили мою глупую, эгоистичную жизнь, ограниченную рамками квартиры. Я бы никогда не решилась быть столь откровенной с собой. Может, я никогда бы не прекратила думать о прошлом и не повернулась бы к настоящему. Но благодаря вам, Коко и Би изменилась вся моя жизнь.
Он вопросительно поглядел на нее:
— Вы хотите рассказать мне об этом прошлом? — Фил отвела глаза и провела пальцем по лежащему перед ней ножу. Ее голос был так тих, что Махони, прислушиваясь, придвинулся к ней ближе.
— Я была замужем, — нерешительно произнесла она. — Мы оба были очень молоды. Мы оба были интернами в «Чикаго Дженерал». Наверно, это была самая загруженная работой больница в стране, особенно по выходным. По пятницам работы было не меньше. Люди выбираются погулять. Пьют, дерутся, убивают друг друга. Мы встретили друг друга в приемном покое. Множественные ножевые ранения. Он был из Стэнфорда, я — из Йейла. Стэнфорд и Йейл — соперники. Мы, естественно, влюбились друг в друга.
Она грустно улыбнулась, вспоминая свою молодость и любовь.
— Он принадлежал к старомодному типу мужчин. Хотел жениться, иметь детей. Ему нужна была жена, которая сидела бы дома и занималась только семьей. Ребенок родился почти сразу же. Девочка. Такая хорошенькая, такая милая, — Фил подняла глаза, светившиеся любовью к этому ребенку. — О, Фрэнко, знаете, многие дети все время плачут. Она никогда не плакала. Это была девочка — мечта с первого дня.
Семья моего мужа была богата, они обеспечивали его во время учебы в медицинской школе. Со мной все было иначе. Меня оставила мать, когда я была совсем еще ребенком. Я не помню ее. Отца у меня никогда не было. Когда ушла мать, меня, по решению суда, поместили под опеку. Между тремя и семнадцатью годами я сменила семь приемных семей. Все эти годы я так тосковала по матери! Даже сейчас… трудно привыкнуть к тому, что ты никому не нужна. Я решила, что с моей малышкой подобного не случится. Я бросила работу и стала образцовой матерью. Мы жили в симпатичном маленьком домике в Диарборне. Муж работал по восемнадцать часов в сутки и страшно уставал. Я все понимала: ведь раньше я работала там же. Я сказала, что мы должны отдохнуть как следует. Вдвоем.
Наступила бесконечная пауза. Фил молча смотрела на стол. Фрэнко ждал, боясь заговорить.
Наконец она сдавленно прошептала:
— Мы оставили ребенка в Сан-Диего у бабушки с дедушкой. Поцеловали на прощание. Она махала нам своей пухлой ручонкой и посылала воздушные поцелуи, когда мы отправились в Мехико. Синее небо, море. Полное спокойствие. Всего на одну-две недели…
Она посмотрела на него невидящими голубыми глазами, и Фрэнко понял, что рана в ее душе еще свежа. Он взял ее руку в свои. Ему хотелось обнять ее и пообещать, что все будет хорошо…
— Мы пробыли там два дня. Нам позвонили. Она заболела. Подозревали менингит. Рейсов не было до утра. И чартерных тоже…
— Не надо. — Фрэнко сжал ее холодные руки. — Не говорите об этом… Это слишком больно. Я понимаю.
Фил, казалось, не слышала его. В ее глазах блестели слезы.
— Она умерла прежде, чем мы приехали. Ей было всего два годика. Все, о чем я могла думать… Она, должно быть, звала: «Мамочка, мамочка…» А меня не было. Ее мамочки не было…
— О, Господи!
Фрэнко разделял ее боль. Он видел, как она стремится вновь обрести контроль над собой.
— Прошли годы, пока я смогла справиться с этим. Иногда я думаю, что это помогло мне в работе. Пройти через боль… Я пытаюсь не думать об этом, но, когда по телевизору я увидела Би, и они думали, что она мертва… Все вернулось. И я подумала о ее матери… как ей скажут, что… ее дочь мертва…
— Спасибо, что вы рассказали мне это, — просто сказал Фрэнко. Фил кивнула:
— Для моего мужа это тоже было тяжким испытанием. Он считал, что мы должны сразу же завести другого ребенка, но я не могла. Я вернулась в медицинскую школу, вернулась в больницу… Через пару лет мы развелись. Он теперь хороший врач… в Сан-Диего. Женат, четверо детей. А я — доктор Фил, занятая чем угодно, только не собой.
— Может, вам нужно как раз подумать о себе. Подумать не только о Би, но и о себе. Жизнь — для живых. Фил, и вы многое можете дать себе. Научитесь больше любить себя.
— Тогда, может, кто-нибудь еще сможет меня полюбить? — Она смогла улыбнуться. — Помните? Ледяная девочка? Ох, Фрэнко, я так не думаю. Я сама выбрала свой путь.
Он не сводил с нее глаз. Она была прекрасна. На длинных черных ресницах еще блестели слезы, нежные губы дрожали от боли, причиненной любовью и чувством вины, от которого она никак не могла избавиться. Он подумал, что под этой непроницаемой маской Фил Форстер таилась, пожалуй, самая ранимая женщина, какую он только видел. И одна из самых отважных, самых одиноких. Он знал, что когда-нибудь маска спадет.
Махони сжал ее руки и склонился над ними, целуя пальцы. Он надеялся, что, когда это случится, он будет рядом с ней.
