Татьяна Устинова - Олигарх с Большой Медведицы
– Пожалуйста, – пробормотал он, внезапно осознав, что на этом все, приехали.
Сейчас она точно уйдет, остановить ее он не сможет и в Москву отправить тоже не сможет, и вообще больше ничего не сможет.
Это самое «так» было никаким не человеческим словом, а лязгом железной перекладины, упавшей в пазы крепостных ворот.
Она уйдет за свой забор, и они будут встречаться, как вежливые соседи, у которых один гараж на двоих.
Доброе утро, сегодня снегу опять навалило.
Здравствуйте, и не говорите!..
Собственно, это, наверное, и есть самое правильное. Не зря он отводил глаза от тетки, когда покупал букетик. Ему нельзя, и все тут.
Но когда она вчера его поцеловала, и он почти, почти ответил, ему показалось, что можно. А это как раз неправильно.
Лиза Арсеньева решительно прошла в глубь его дома, он проводил ее глазами и не двинулся с места. Через секунду она вернулась. В руке у нее были мокрые носки с кисточками. Она сняла их, перед тем как влезла в ванну, а затем напялила носки Белоключевского, наивно пристроенные на батарею.
– Спокойной ночи.
Опять лязг железной перекладины и никаких человеческих слов.
Она сунула ноги в унты, натянула куртку, и тут он вдруг решил, что ни за что не хочет умереть, так и не поцеловав ее.
То есть именно это он и подумал, очень отчетливо.
«Если завтра меня убьют, я никогда не узнаю, как она целуется. Ужасно».
Возможно, если завтра его убьют, он не узнает еще тысячу разных вещей, но именно то, что она так его и не поцелует, показалось ему самым важным.
И какая разница, правильно это или неправильно?!
Затылку стало холодно, словно к нему лед приложили.
Чувствуя этот лед, он не спеша потушил сигарету – Лиза сосредоточенно застегивала «молнию» на куртке, – подошел, повернул ее к себе и взял за плечи, очень неловко. Давно он ничего такого не делал. Плечи ее тоже напоминали железку.
– Дим, спасибо тебе большое, – скороговоркой выпалила Лиза, дергая свою «молнию» и не глядя на него. – Ты меня спас, наверное. Если бы я была там одна, они бы меня точно убили, а ты их… прогнал. Все, спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – сказал Белоключевский и поцеловал ее.
Наконец-то.
На этот раз все было наоборот – он настаивал, а она не отвечала, он просил, а она отказывалась.
Потом он перестал настаивать и просить. Силы кончились.
Он вздохнул – как будто глотнул отравы. Кровь свернулась и почернела. Вместо льда в затылке полыхнул небольшой термоядерный взрыв.
До конца света осталось всего несколько минут.
Вся его мужская агрессивность, и требовательность, и уверенность вернулись в него и заняли все свободное место, которого было много, очень много.
В сущности, весь он был пустотой, свободным местом, которое теперь стремительно заполнялось, и ему было больно, горячо, но совсем не страшно.
Лиза вдруг крепко взяла его за свитер.
«Я не Кевин Костнер из фильма „Телохранитель“, мать его!.. Она ошиблась, если решила, что я – это он. Я больше ждать не стану. Я больше терпеть не могу. Я больше не играю в благородство.
Сколько можно!..
Я получу ее сейчас. Я все узнаю – как она дышит, двигается, молчит, как выглядит на самом деле! Я получу ее. Потому что это единственное, что имеет значение в эту минуту, в темном коридоре дедовского дома, где в пыльных стеклах книжных полок извивается и ползает луна, проникая из окна комнаты, а за стенами таятся опасность и страх, что можно не дожить до завтра».
– Дима?..
– Я не могу разговаривать.
– Дима, ты… уверен?..
О да. Он уверен. Так, как ни в чем и никогда не был уверен. Почему она спрашивает, ведь это и так понятно?! Или ей требуются долгие объяснения и обоснования, так сказать, теоретическая база?!
Отрава, которой он глотнул, действовала безотказно и быстро. Отрава действовала, а они все еще стояли в коридоре, и в руке у нее были мокрые носки с кисточками.
Он вытащил у нее носки и швырнул их на пол. Следом стащил куртку и задрал на ней свитер. Она растерянно пискнула и сделала попытку отстраниться, как будто испугалась, но он ей не позволил.
Оказывается, он намного сильнее ее. Оказывается, у него грубая кожа на ладонях и он щурится, не только когда думает или лжет.
Он лихорадочно тискал и прижимал ее, а она все время помнила, что на ней глупый домашний лифчик – застиранный, зато удобный, – и эпиляцию следовало бы сделать две недели назад, и на шее давешний синяк от «молнии», и живот хорошо бы подтянуть, но ей вечно некогда таскаться в тренажерный зал!..
Ничего эротического и возвышенного не было в ее мыслях, и все у нее шло наперекосяк, и она чувствовала только неловкость, она вся превратилась в эту неловкость, с ног до головы.
Он не может ее хотеть. Не может, и все тут. Это какая-то ошибка. Он ошибся. Он ее не хочет. Или немедленно расхочет, как только увидит ее… лифчик. Или подбородок. Или живот.
Сейчас она все ему объяснит.
Его руки сошлись у нее на спине, погладили ее снизу вверх, и Лиза неожиданно позабыла про лифчик и про все остальные свои несовершенства.
Он глубоко дышал, и темные ресницы почти совсем сомкнулись, и на лице было решительное, мрачное выражение.
– Дима, я тебя боюсь.
– Не бойся.
– Я все равно боюсь. Дима, я сто лет ни с кем… Ему было наплевать, сто или двести. Ну, так получилось.
Он точно знал, что она предназначалась ему, именно ему, и никому другому. Она родилась для него, только для него. Он понятия не имел, где она болталась так долго, почему он столько времени потерял без нее, и эта самая отрава, которой он дышал, вдруг оказалась никакой не отравой, а самым живительным и упоительным воздухом, которым только и нужно дышать.
Отравой был запах ее японских духов, сигарет, волос, ее дыхание, смущение, неловкость, которую он чувствовал, как свою собственную, ее нервная улыбка и глупые хватания за руку – как будто эти хватания могли остановить или охладить его!
Она не знала, что сказать или сделать, чтобы он остановился. И еще она не знала, нужно ли его останавливать. Разве это не то, чего она хотела, о чем мечтала, когда лезла к нему с поцелуями, когда бесилась, что он не обращает на нее внимания и ведет себя, как заботливый старший брат, завязывающий шарфик неразумной сестренке?!
Ну почему, почему сейчас так страшно и неловко и совсем не так легко и красиво, как представлялось, когда она думала о нем и о том, как все будет?!
Если будет…
Он целовал ее в шею, за ухом и под волосами, а она все думала про синяк, и ничего не менялось, и забвение не наступало, а ей так хотелось, чтобы наступило!
Тут он вдруг сообразил, что она боится всерьез. Что она не отвечает ему, трясется и, кажется, вот-вот сделает или скажет что-то невозможное.
