Инна Бачинская - Лев с ножом в сердце
Несколько писем с благодарностью от рядовых читательниц Иллария сочинила сама. Получилось очень мило. Она расскажет завтра о творческом пути журнала, сплоченном коллективе, преемственности поколений. О молодых талантах и маститых профессионалах, цвете отечественной журналистики — Алексее Добродееве и Йоханне Аспарагусе. И пригласит всех желающих на славный юбилей, который состоится там-то и там-то… и так далее.
Она взглянула на часы — ого! Половина девятого. Засиделась. Завтра после записи она позвонит папаше звездного дитятки, намекнет, что надо бы помочь с празднованием, и усадит художника за эскизы обложки юбилейного издания и приглашений.
Иллария сидела, прикидывая, что еще нужно сделать, к кому обратиться, какие слова найти… и кто чего стоит. Каждый из тех, кто клюнет на призыв, готов платить за предлагаемый товар. И ее задача — заставить их раскошелиться, кого лестью, кого восхищением, кого намеком на соперников. В искусстве интриги Иллария дала бы фору и Речицкому, и Регине, и многим другим, кто считает себя крутыми ребятами. Причем никто об этом даже не догадывался, глядя на ее ангельское лицо и невинные голубые глаза. Никто, кроме ее адвоката, которого она не стесняется. Возможно, еще Речицкий…
Глава 7
Посадовка
Павел Максимов привыкал к свободе и одиночеству. И не узнавал себя. Теперь он мог часами сидеть на веранде, рассматривая молодую траву, мощно выстреливающие из земли стебли нарциссов, тугие бутоны на яблонях и сливе. Его поражала жадность, с которой все вокруг торопилось жить.
Яблони расцвели седьмого мая. В девять утра еще были бутоны, а в одиннадцать, когда пригрело солнце, с едва слышным шорохом стали раскрываться бело-розовые цветки. Посветлело вокруг, сладкий запах поплыл, и деловито загудели пчелы. И сразу же забился пульс, захлестнуло нетерпеливое ожидание перемен. Он смотрел на нежные яблоневые цветы, чувствуя, как в нем что-то отзывается. Душа его сбросила груз, родилась заново и теперь познавала мир. Он заплатил… Все, что с ним произошло, правильно. За ним числился долг, и он его заплатил. Страшный, глупый долг…
Вдруг ему подумалось, что с того самого времени, как он ушел из Посадовки, он не видел, как цветут яблони. Он навещал родителей, они сидели на веранде, если дело было весной или летом, он помнит деревья, ромашки помнит — крупные, глазастые, любимые цветы матери. Розы… Но никогда он не чувствовал того, что испытывал сейчас. Если бы он не стеснялся самого себя, он заплакал бы, не умея даже объяснить, почему. Каменное безразличие, темнота, холод, страх отодвигались, уступая место чему-то, чему и названия-то нет.
Он вспомнил Олю… Она искала квартиру, молоденькая учительница русского языка и литературы. Ее прислали из районо в их посадовскую школу, где держались только местные, у кого были здесь дом и хозяйство. Она, неприкаянная, бродила от дома к дому, спрашивала, не сдается ли комната, и согласилась бы даже на угол. На лице ее застыло растерянное жалкое выражение. Мать пожалела ее, сказала: «Поживи у нас пока, в тесноте да не в обиде. А там подыщешь…»
Павел не обратил на девушку никакого внимания, удивляясь блажи матери — они никогда не сдавали комнат. Потом он часто думал, что у нее был дальний прицел.
Ему исполнилось тогда двадцать шесть, и он начал зарабатывать свои первые, большие по тем временам, деньги. Прежняя работа программиста не шла ни в какое сравнение с новой, хотя была не в пример безопаснее. Вдвоем с напарником, Андреем Громовым, они пригоняли из Европы автомобили, которые тогда, по бедности и неопытности, люди называли универсальным словом «иномарка». Это потом стали разбираться, что к чему. С Андреем он познакомился на какой-то дискотеке. Тот присматривался к нему некоторое время, а потом предложил работать вместе.
Им повезло, они сумели захватить свою нишу до того, как борьба за территории достигла пика. Желающих стало больше, чем места. Выживали сильные, слабые уходили. Или умирали.
Через три года у них была мастерская по техобслуживанию и восемь человек персонала. И грандиозные планы. Они были молоды, предприимчивы, от свободы голова шла кругом. Они зарабатывали прилично, что беспокоило отца. Мать же тревожило совсем другое — его шальная ночная жизнь, загулы по три-четыре дня подряд, сомнительные женщины, звонившие ему в любое время дня и ночи. Тем более что рос он непросто, всякое бывало. Кое о чем мать знала, кое о чем даже не догадывалась, к счастью…
И тут вдруг появилась Оля… Тонкая, робкая, с русой косой, которую она закалывала на затылке голубой пластмассовой заколкой. С тяжелой сумкой с учебниками. Возвращаясь домой в два, а то и в три утра, он видел свет в ее комнате и мельком удивлялся: неужели готовится к урокам? Он даже не задумывался над тем, красива ли она. Оля казалась ему никакой, от нее за версту несло старой девой. Одевалась она бедно, ногти стригла коротко, не красилась. Его городские подружки были поярче. Ему и в голову не приходило, что мать вынашивает далеко идущие планы. Маша, по-женски более чуткая, ревновала. Она обожала брата, а он снисходительно подкидывал денег ей на шмотки и косметику.
А потом умерла Олина мама, и она уехала домой. Мать попросила его помочь. Он, недовольный, отказался было, но она неожиданно проявила твердость. Три дня он провел в забытом богом Зареченске, в небогатой квартире Оли. Добывал справки, организовывал похороны, закупал продукты для поминок. Оля, осунувшаяся, почти прозрачная, словно застыла. Какие-то старухи в черном хлопотали в доме, готовили еду, шарили по шкафам, закрывали кусками черной ткани зеркала и задергивали шторы. Шепот их напоминал ему шипение змей, а взгляды они бросали на него острые, как лезвия бритвы. Тогда впервые он подумал, что смерть уродлива, и атрибуты ее тоже уродливы. Хотя было это все чистой воды глупостью — он наделял старух какими-то демоническими чертами, а они были обыкновенными провинциальными бабками, общительными, говорливыми, любопытными, знающими ритуал, для которых происходящее действо являлось репетицией их собственного, недалекого уже, ухода. И воспринимали они все трезво и деловито, подойдя в силу возраста к роковой черте и твердо зная, что «все там будем».
Тогда-то он и обратил внимание на Олю. Пожалел, наверное. Любовь рождается из разных чувств — страсти, восхищения, жалости. Она или обрушивается на человека, как гром с ясного неба, или долго блуждает тайными тропами, чтобы нечаянно выйти однажды, зажмуриться от света и сказать негромко: эй, я пришла!
Его любовь, наверное, родилась из жалости. Хотя был он человеком довольно жестким и сильным. Даже авантюрным. Из таких когда-то получались пираты и рыцари удачи, а сегодня — предприниматели. И нравились ему совсем другие женщины — раскованные и смелые. А вот поди ж ты… Когда Оля смотрела на него своими серыми глазами, удивительными, излучающими свет, у него перехватывало дыхание от… жалости. Он стал ловить себя на том, что спешит по вечерам домой, прислушивается к звукам из ее комнаты, вздрагивает, заслышав ее голос. Ему все время казалось, что с ней должно непременно случиться что-то плохое, какое-то несчастье: то ли под машину угодит, то ли хулиганы нападут, то ли просто исчезнет без следа.
