Наталия Ломовская - Участь Кассандры
Арсению удалось как-то спровадить нежданного наследничка. Ему выплатили какую-то скромную сумму, после чего этот абсурдный внук отказался от имущественных претензий и исчез, будто и не появлялся. Но образ давно умершей и похороненной крестьянки Симаковой еще долго тревожил мой покой. Дандана эта встреча так же впечатлила, и он засел за письменный стол и за какой-то месяц написал повесть «Бабуся». Неотвратимость беды, страх перед будущим, чувство одиночества создавали сумрачную, кошмарную атмосферу этой книги. Мертвая старуха преследует своего соседа, хочет не то убить его, не то отдать ему что-то… Я не смогла дочитать, и Дандан, кажется, обиделся на меня… Отношения разладились.
По инерции мы продолжали жить вместе, даже не разделили постелей. Но Арсений все реже и реже бывал дома, часто оставался ночевать у друзей. Они же отчего-то перестали у нас бывать, словно боялись смотреть мне в глаза.
Я нашла в секретере письма от какой-то молоденькой актрисы, их возвышенно-эротический настрой меня позабавил. Стиль, стиль! Главное в жизни – выдержать свой стиль! Мужу я ничего не сказала о своем открытии. Кое-как доскрябались мы до лета, и жизнь вроде бы стала налаживаться. На Коктебель мы больше не отважились, но много ездили – в Царское Село, в Ольгино, Сестрорецк, на Лахту. Романчик Дандана был, очевидно, окончен и забыт им. Им, но не мной.
Друзья вернулись в наш дом, и никогда не было так безмятежно небо над Ленинградом, как в тот нежаркий июнь! Однажды зашел к нам, непрерывно кланяясь и извиняясь, тишайший драматург-сказочник Кац. Мы долго сумерничали в столовой, пили красное вино, закусывая белым хлебом и маслинами, по-гречески. Заходящее солнце пожаром заливало окна последнего этажа дома напротив.
– Не могу больше жить в Ленинграде, – бормотал отстраненно Кац. Страшны были его интонации – так говорят люди во сне да медиумы на спиритических сеансах. – «Фантома» моего сняли с репертуара. Через три дня после премьеры. Задумал еще пьесу. И ее тоже снимут. Может, и не поставят. Но написать все равно надо. А жить нечем, поденщина литературная денег не приносит, а время и силы отнимает… Уехать к матери, у меня мать-то в Саратове. Но боюсь провинции, ужасно боюсь. Сытое болото, сон наяву. Боюсь, брошу писать, брошу думать, пойду бухгалтером на хлебзавод. Бухгалтерское у меня образование.
– И уезжайте, – вдруг сказал Арсений.
– Вы думаете? – оживился Кац.
– Конечно.
Теперь из них двоих Дандан напоминал медиума. Он говорил с духами грядущего. Он говорил с будущим, озвучивал мои потаенные мысли.
– Уезжайте скорее! Будет война. Ленинград ждет судьба Ковентри.
И замолчал, угас. Мы пили вино и закусывали белым хлебом, черными маслинами. А в это время вершились участи миллионов людей, и Парки натачивали ножницы…
Через три дня объявили о нападении фашистской Германии на Советский Союз, и Сталин назвал нас по радио «братьями и сестрами» – быть может, припомнив, что в юности был семинаристом и мог бы стать тихим священником в беленькой церквушке, среди родных гор. А я сказала Арсению:
– Быть может, и нам уехать?
– Куда? – спросил он, покосившись на меня недоуменно поверх раскуриваемой трубки. – Нам некуда ехать. Кроме того… Нет. Надо подождать.
Я не стала спрашивать, чего ждал Дандан, сидя у окна, дымя своей трубочкой. Я – знала. И он знал тоже.
В конце августа заехал во двор «черный воронок», и пьяный дворник в телогрейке на голое тело позвонил в нашу дверь. Я вышла.
– Супруга вашего просят спуститься, – сказал он, дыша мне в лицо самогоном и луком.
Я молча притворила дверь и вошла в комнату. Арсений все слышал, все мгновенно понял. И выглядел он не лучшим образом. Я ожидала от него иной реакции. Он обязан был держаться мужественно – хотя бы при мне! Он должен был элегантно одеться, упаковать в чемоданчик смену белья, носовые платки и флакон одеколона, небрежно поцеловать меня в лоб и выйти, дымя трубочкой. Но Дандан, как говорят японцы, потерял лицо. И мне стало за него стыдно.
– Это они?! – Он схватил меня за кисть руки, сжал так, что хрустнули тонкие косточки. – Это – они? Леночка, миленькая, я не хочу. Я не хочу туда. Ленуша, спрячь меня. Да сделай же что-нибудь, не стой так!
– Что же я могу сделать? – спросила я, стараясь успокоить его своим тоном, осторожно высвобождая руку. – Ты же ни в чем не виноват. Разберутся и отпустят, как уже раз отпустили. Ведь правда?
– Нет… На этот раз – нет, – пролепетал он, глядя на меня расширившимися глазами.
Он съежился, стал меньше ростом. На лбу у него выступили крупные капли пота, и я почувствовала брезгливую жалость.
– В любом случае прятаться от них не стоит. Ты скомпрометируешь себя, заставишь их подозревать бог знает что. Я сейчас соберу вещи первой необходимости…
В маленький фанерный чемоданчик мне удалось упаковать все нужное, это меня порадовало. Правда, крышка почему-то не хотела закрываться, пришлось нажать, потом нажать еще сильнее…
Арсений наблюдал за мной, как-то ослабнув, повиснув в кресле, и вдруг вскочил пружинкой:
– Ленуша, идея! Потаенная комната Вавы! Ты меня там спрячешь, никто не найдет. Скажи, я уехал неизвестно куда, к черту лысому, бежал с любовницей! А потом я и в самом деле уеду. Мы вместе уедем. Где ключ от комнаты, Лена? Оставь ты этот чемодан!
– Я не знаю, где ключ. Я не видела его со дня смерти Вавы. И, знаешь, Арсений… Мне кажется, он остался в кармане передника, в котором мы ее схоронили. Прости меня. Не знаю, как это получилось.
Звонко щелкнули замки – мне удалось закрыть чемоданчик. Мои слезы застучали по фанерной крышке, словно дождик.
– Вот оно что, – прошептал Арсений. – Ну что ж, если и ты… И Вава… Не реви. Давай сюда чемодан. Табак положила? Э-эх, Марфуня, так и знал, что забудешь! Ну, целуй меня, только быстренько. Веди себя тут хорошо, в горы не ходи, много не пей, люби только меня.
Он называл меня Марфуней, когда был в наилучшем расположении духа. И все получилось, все удалось, в конце концов! Глаза его повеселели, моментально высох смертный пот на высоком челе, перестали дрожать руки. Арсений Дандан, поэт и писатель, вышел из подъезда, как я и надеялась, помахивая чемоданчиком, дымя трубкой, источая дерзкую уверенность и приветливо улыбаясь своим палачам. Молча аплодировали ему случайные зрители этого спектакля. Молча и ласково смотрела я ему вслед. Спокойно лежал в секретере ключ с причудливой бородкой, уютно накрытый эротическими письмами молоденькой актрисы.
Глава 5
Из Ленинграда меня, жену врага народа, не выслали – забыли, наверное. По собственной же воле я уезжать не хотела. Меня пугала перспектива оказаться в диких местах, стать беженкой, песчинкой в вихре войны, сделаться, по сути, никем. Мой город просил меня остаться, узоры решеток сплетались в немую мольбу, гулкие перспективы архитектора Росси сулили что-то. Что? Жизнь, свет, любовь, безбедную жизнь и какую-то особенную радость, высшее, чистое наслаждение. Все чаще и чаще я вспоминала слова Вавы, графини Бекетовой, не покинувшей родной город даже под угрозой смерти. Я понимала ее, но у меня был свой путь. В случае угрозы блокады мне все равно придется эвакуироваться с издательством. Но это потом.
