Мариус Брилл - Хищная книга
Вертикаль страсти
Теория заговора
Стоит поскрести эти «движения», и под внешней оболочкой мы увидим, что все они густо замешаны на представлении о власти, укрепляя тех, кто ею в действительности обладает. В шестидесятые студенты верили, что обретут власть, покуривая травку и открещиваясь от мыла.
В викторианскую эпоху англичане верили, что их разновидность консервативного капитализма и общий страх бедности — единственно возможный способ существования для всего мира и для мировой власти. Религиозные войны, как все мы признаем в наше безбожное время, были предлогом для захвата власти с помощью навязанного всем и каждому страха оказаться неугодным Богу. Сила была права, и прав был страх. Затем, на гребне самой могущественной, высшей власти с ее страхом ядерного уничтожения произошел разворот к современному идеологическому разладу. Тому, кто казался наименее способным властвовать, доверяли руководить. Воцарился страх искренности. Престарелые актеры, улыбающиеся пиарщики, солидно выглядящие идиоты стали избранниками народа, когда власть была передана осторожным и ограниченным мировым лидерам. А искусство, как и модернизм в целом, всегда использовалось, чтобы разделить их и нас. Массам было не до искусства в девятнадцатом веке, а в двадцатом они уже не могли его понять. Тогда как имеющие власть или деньги всегда могли. Те, у кого нет власти, всегда боялись искусства. И всегда будут бояться. В этом суть.
Страх. Страх. Страх. Все построено на страхе, который, как я уже показал, сразу уводит человека в царство воображения, к негативной мотивации в жизни. Вы действительно думаете, что все эти движения были случайностью, отражением стихийного «ощущения эпохи»? Более вероятный ответ: организованные попытки одной безликой силы отобрать власть у другой.
А когда они получают власть, они хотят сохранить ее. В поисках безопасности для себя эти силы манипулируют обществом, заставляют идти воевать за принцип или посвятить ему свою жизнь. Доктрины изобретаются для того, чтобы держать нас в строю, никакой моральный кодекс не может восприниматься всерьез в эпоху на пятьдесят лет раньше или позже его господства.
Итак, действительно ли невозможно, чтобы то, как мы видим мир, то, что мы чувствуем, во что верим, что любим, поощрялось, направлялось, контролировалось и регулировалось «власть имущими»? Ими. Теми, кого мы сегодня неопределенно называем «службами».
Любовь — самое неприметное, тонкое и коварное средство для такого влияния. Я не верю в заговоры, это просто еще одна отдушина воображения для страха и паранойи, но глядя на эту историческую перспективу беспристрастным и непредубежденным взглядом, я вынужден признать возможность того, что имеющие над нами власть службы пропагандируют похоть и дурачат нас ее мифическим объяснением. Любовью.
Глава двенадцатая ВНУТРИ МИНИСТЕРСТВА ЛЮБВИДвоемыслие означает способность одновременно держаться двух противоположных убеждений… Война — это мир, свобода — это рабство, незнание — сила…
Джордж Оруэлл. (1903–1950), «1984»[72]…А страх — это любовь. В ходе моего исследования мне пришлось сделать несколько неожиданных выводов относительно любви. И прежде всего о том, что «влюбленность» — не вполне естественное эмоциональное состояние.
В конечном счете нельзя сказать, что мы так уж нуждаемся в любви. В иерархии наших потребностей она стоит в самом конце списка, где-то перед роскошью и очень далеко от таких первоочередных нужд, как воздух, вода, пища, тепло, кров, безопасность, продолжение рода, высокая самооценка и тому подобное.
Но что наша эмоция любви действительно делает с нами — так это ослабляет нас, ставит нас под угрозу оказаться жертвой любого, у кого появится хладнокровное стремление контролировать других.
Найдется много доводов в пользу того, что такая заинтересованность в контроле существует и всегда существовала; что в обществе сегодня действует хорошо организованная и отлаженная система специфического промывания мозгов — так сказать, «промывания любовью».
Истинная власть, скрывающаяся за фасадом известного нам Государства, судя по всему, как раз тем и занята, что обеспечивает процветание той эксплуататорской, злой, безумной, разрушительной эмоциональной силы, которую мы называем любовью; не дает ей зачахнуть в своих собственных интересах — а это демографическая стабильность, воспитание эмоционально неустойчивых, неуверенных в себе индивидуумов, не склонных устраивать революции.
В своем романе «1984» Джордж Оруэлл описывает некую спецслужбу, занимающуюся массовым промыванием мозгов. В ее главном здании находится одиозная «комната 101», в которой каждый встречается с самым невыносимым своим страхом. Любой, кого заподозрят в отсутствии любви (к Большому Брату), подвергается в этой комнате перевоспитанию страхом.
Не правда ли, звучит знакомо? Не указывают ли все мои умозаключения к настоящему моменту на деятельность такой государственной спецслужбы? Оруэлл называл ее «Министерством любви».
Если сотрудники спецслужб, «они», те, кто направляет и контролирует любовь, входят составной частью в государственную систему, не должен ли я предположить, что у нас действительно есть секретное «Министерство любви»? Может ли на самом деле втайне существовать могущественная государственная структура, которая регулирует наши эмоции и поощряет нашу психологическую фиксацию на любви, хотя и не к Большому Брату, а к нашим предполагаемым «возлюбленным»?
Откровенно говоря, собрав все свидетельства, с которыми мы уже ознакомились, я начал думать, что такое возможно. Как мне представлялось, все собранные к тому моменту факты указывали, что «Министерство любви» действительно существует. Оруэлл описал не свой вымысел, а факт, замаскированный под фантазию. Мы можем только предполагать, что было бы, если бы он напрямую изложил факты так, как они есть, — вероятно, мы бы ему не поверили, но «они», сотрудники настоящего Министерства любви, отвели бы его в персональную «комнату 101».
Получалось, что в ходе моих исследований я собрал множество косвенных улик, но ни одного прямого доказательства для суда. К счастью, в нашем многократно проанализированном и проинтерпретированном мире, где практически не осталось уже подлинных фактов, академические исследования и исторические гипотезы не сталкиваются с такими строгостями, как в суде. Здесь чрезвычайно весомые косвенные свидетельства могут составить убедительное доказательство, хотя и не бесспорное. Удачливый ученый может не доказывать самоочевидные вещи со всей строгостью, достаточно представить множество разумных доводов, пока противоположная точка зрения не покажется всем еще более разумной. То, что любовь есть результат социальной пропаганды, промывания мозгов, выглядело для меня не просто возможным, а в высшей степени вероятным.
