Сандра Браун - Влюбленные
Ее голос по-прежнему звучал задушевно и сочувственно, но Доусон уже понял: на самом деле Хэрриет нужна только статья и она пытается добиться своего любым способом. Как говорится, не мытьем, так катаньем. Мол, я отлично понимаю, как тебе было тяжело, но ведь ты сильный, ты — профессионал! Возьми себя в руки, заглуши свои эмоции и сделай то, что от тебя требуется, а потом можешь переживать и посыпать голову пеплом сколько тебе вздумается.
— Это не тот опыт, которым я хотел бы делиться.
— Ну, может быть, не сейчас… Конечно, твои раны еще слишком свежи. Но потом, когда ты немного успокоишься, а острота ощущения притупится… Наверное, ты прав, с этим не надо спешить. Я тебя не тороплю, Доусон… — Последовала коротенькая пауза. — Но если бы ты представил готовый материал, скажем, к концу октября, я могла бы поместить его в…
— Статьи не будет, Хэрриет, — повторил Доусон. — Ни в октябре, ни в ноябре. И вообще никогда. Я, во всяком случае, ее писать не буду. Если хочешь, можешь прислать сюда кого-нибудь другого, но…
— Никто не сможет написать ее так, как ты.
— Ну, значит, тебе не повезло.
В трубке что-то сухо стукнуло, и Доусон догадался, что Хэрриет — раздосадованная и сбитая с толка — швырнула на стол свои шикарные очки со стразами.
— Доусон, ну почему ты так со мной поступаешь?!
— С тобой?
— Может, ты таким образом мстишь мне за то, что это меня сделали главным редактором, а не тебя?
Он от души расхохотался.
— Не льсти себе, Хэрриет! Все это не имеет к тебе абсолютно никакого отношения.
— А-а, я, кажется, поняла в чем дело! Ты просто набиваешь цену, я угадала? Хорошо, я поговорю с руководством, думаю, владельцы журнала пойдут мне навстречу и выплатят тебе за этот материал дополнительную премию. Я, конечно, ничего не обещаю, но постараюсь сделать все, что от меня зависит. Зато я могу гарантировать, что иллюстрации к твоему материалу попадут на обложку!
— Я не буду писать этот материал, Хэрриет.
— Кроме того, начиная с сегодняшнего дня я не буду давать тебе никаких редакционных заданий.
— То есть мне можно будет не писать о слепых воздухоплавателях?
— Ты сможешь писать о чем захочешь, будешь сам выбирать темы, которые тебе больше нравятся. С моей стороны, как тебе известно, это очень большая уступка, но я готова даже на это… Только дай мне три с половиной — четыре тысячи слов…
— Шесть.
— Шесть тысяч слов?
— Просто шесть слов. Слушай: Я. Готов. Сам. Оплатить. Твое. Шампанское.
Этот выпад переполнил чашу терпения Хэрриет. Она бросила трубку, но Доусон нисколько не расстроился. Как раз в этот момент в дверь постучали, и он решил, что принесли заказанный им сэндвич, но, когда Доусон открыл дверь, на пороге стоял отнюдь не посыльный коридорной службы.
Глава 27
— Один раз я уже выставила себя перед тобой полной дурой, — начала Амелия. — Но я не хочу выглядеть дурой перед ними… — И она движением головы показала себе за спину.
Выглянув в коридор, Доусон увидел у лифта двух полицейских в форме.
— Что-нибудь случилось? — Он повернулся к Амелии.
— Ничего не случилось. Может быть, впустишь меня?..
Доусон посторонился, и Амелия, с признательностью кивнув полицейским, которые сопровождали ее от са́мой Сент-Нельды, решительно шагнула в номер и плотно закрыла за собой дверь. Защелкнув замок, Амелия повернулась к Доусону.
— Ну, что скажешь?
— Я думал, это коридорная служба, — пробормотал он.
— Ты разочарован?
— Удивлен. А где Хантер и Грант?
— Я оставила их в коттедже. Думаю, они в хороших руках, так что за них я могу не волноваться. Хантер и Грант очень подружились с женщиной из полиции, которую прислали нас охранять.
На этом разговор прервался. Амелия некоторое время ждала, не добавит ли он еще что-нибудь, потом шагнула в комнату и огляделась. Увидев серебряное ведерко, в котором — в давно растаявшем льду — плавала бутылка с шампанским, она прищурилась.
— Празднуешь? А что именно, если не секрет?
От растерянности Доусон даже не нашелся что сказать.
— Амелия, что ты здесь делаешь? — выдавил он.
— Извини, что не позвонила и не предупредила о своем приходе, но…
— К черту любезности! — нетерпеливо прервал Доусон. — Почему ты приехала? Я был уверен, что после… после вчерашнего ты меня видеть не захочешь!
Несколько секунд они стояли и смотрели друг на друга, заново переживая вчерашнее, ощущая лихорадочные, жадные прикосновения, вспоминая движения рук и тел, его губы, ее губы, мощный финальный взрыв и… и невероятную нежность и тепло, которые наполнили их сразу после этого.
Доусон неожиданно нахмурился.
— Надеюсь, я не… не сделал тебе больно?
— Нет.
— Что ж, это… хорошо. Дело в том, что я немного…
— Потерял контроль, — подсказала она и кивнула. — Я тоже не владела собой.
— …Забылся, — закончил Доусон.
— Это то же самое, только выражено более изящно. Ничего удивительного, ведь ты же журналист.
И снова разговор надолго прервался. Наконец Доусон пробормотал, опустив глаза:
— Если ты боишься… последствий, то могу тебя успокоить: когда мне было двадцать два года, я сделал вазэктомию[47].
Это заявление оказалось настолько неожиданным, что первое время Амелия даже не знала, как на него реагировать. Лишь спустя какое-то время она сказала:
— Ты сделал такое в двадцать два года? Не слишком ли рано? Ведь это, кажется, необратимо…
Он кивнул:
— Да, необратимо, но я ни о чем не жалею.
— Если так, то… наверное, это было правильное решение.
Доусон посмотрел на нее с некоторым раздражением, словно своими словами она лишила его возможности привести какие-то доводы, оправдать свой поступок.
— Ты так и не сказала мне, зачем ты приехала.
— Помнишь, что́ ты сказал мне вчера, когда уходил? Ты не дал мне возможности возразить…
Он мрачно взглянул на нее, потом медленно кивнул:
— Ага, вот в чем дело! Теперь я понял. Последнее слово всегда должно оставаться за женщиной, не так ли?.. Извини, но, по-моему, это банально и пошло. От тебя, во всяком случае, я ничего подобного не ожидал.
— А я не ожидала, что ты поведешь себя как ничтожество! — вспылила Амелия.
Доусон не стал возражать; он и впрямь готов был признать себя ничтожеством и глупцом. Кроме того, его явно что-то беспокоило, не давая примириться с собой и с окружающим миром. Тяжело вздохнув, он провел рукой по волосам, потом устало потер шею и посмотрел на нее какими-то больными, покорными глазами.
