Эшли Дьюал - У истоков Броукри (СИ)
— Тебя это не касается, Сьюзен.
— Это касается всех нас, наших детей, — мы с Мэлотом одновременно фыркаем, — и это испортит все, к чему ты стремился. Ты, Эдвард, не я, и не Верховный. А ты!
— Прекрати орать, ради бога!
— И сколько мест?
— Сто сорок семь, суммарно по Верхнему Эдему.
— И даже в университет Мэлота? — видимо, мое имя мама не вспомнила.
— Да. Стипендии пришлют и на восточный кампус.
— Какая несправедливость! Почему наши дети должны учиться с этим отрепьем? Мне непонятны и неясны мысли Верховного, непонятно твое спокойствие! Система рухнет! Ты же понимаешь это, Эдвард, понимаешь! Нельзя смешивать кровь, нельзя сталкивать тучи. Мы накликаем не просто войну. Это обернется для всех нас полным крахом.
— Уверен, Верховный изменит свое решение.
— Он никогда не брал слов назад.
— Ему придется. Этот «мир» принесет больше жертв, чем когда-либо.
— Как?
— Не волнуйся, Сьюзен, — отец со стуком ставит бокал на стол, — я позабочусь об этом.
Мэлот оттаскивает меня от двери и тянет за собой вплоть до спальни. Брат глядит на меня и говорит что-то, но я не слышу. Пытаюсь разобрать его слова, слежу за движением губ, но пребываю в шоке. Ничего не понимаю. Смотрю на Мэлота и перебиваю его.
— Неужели это правда?
Брат нервно почесывает короткие волосы. Он закидывает руки за шею и рычит:
— Надеюсь, нет. Иначе…
— Боже, Мэлот, это ведь все поменяет. Абсолютно все!
— Трупов станет больше, — он зло усмехается, а я возмущенно округляю губы. — О чем только Верховный думает? Мы ведь поубиваем друг друга.
— Нет, не поубиваете, если…
— Если что?
— Если прекратите эти безумства! — я надвигаюсь на брата, сомкнув в кулаки руки. В груди вспыхивает небывалая уверенность в том, что все может измениться! И я цепляюсь за нее, как за спасительный луч света. — Это первая возможность с тех пор, как построили стену! И мы можем воспользоваться ею, можем вырваться на свободу, Мэлот!
— На какую свободу? — восклицает он. — Бедная малышка, ты и сейчас не в клетке.
— Мы увязли.
— В чем? В деньгах?
Он смеется, а я неожиданно хочу ударить его по лицу.
— Очнись, Дор! — говорит брат, схватив меня за плечи. Его лицо нависает надо мной.
— Ты делаешь мне больно.
— Ты сама делаешь себе больно. Твоя жизнь станет только хуже, если отец впустит на нашу территорию этих оборванцев. Бедняки не приносят с собой ничего, кроме жалости.
— Отстань.
— Проснись, выброси книги, открой глаза! Твои мечты — это болезнь. У тебя есть все, и потому ты специально страдаешь, чтобы хотя бы как-то развлечься.
— Ты совсем меня не знаешь.
— Страдалица, вечно ревущая в комнате! Мне ли тебя не знать? От твоего лицемерия уже тошно. Прекрати бороться за дикарей и подумай о себе.
— Обо мне и так все жутко пекутся, — прыскаю я, — куда уж еще и мне о себе думать.
— Какая ты стала смелая.
— Отпусти меня. Выпусти!
— Пока не успокоишься, я не отойду ни на шаг.
— Убери свои руки, Мэлот. — Я рвусь в сторону. — Ты меня слышишь?
— Нет.
— Убери, что непонятно?
— Кто-то идет, Дор, не ори.
— Ты всегда делаешь мне больно. Но почему? Что сделала? Что я такого сделала?
И тут Мэлот отталкивает меня. Угол стола, будто раскаленная сталь, впивается в мое лицо, и я ошарашенно замираю на коленях, распахнув глаза. Пальцы взмывают к щеке.
— Дор, — восклицает брат, подскочив ко мне. Он поднимает меня, но я отбрасываю его руки и сама медленно выпрямляюсь. Перед носом прыгают черные точки. Моргаю, потом моргаю еще раз. Меня покачивает, и я неуклюже ударяюсь спиной о стену.
— Что тут происходит?
Это голос отца. Он подходит к нам, я не могу шевельнуться. Мои глаза наполняются слезами, и я стискиваю зубы до такой степени, что сводит челюсть.
— Что с ней? — бросает папа.
— Ничего. Все в порядке.
— Отлично. Я буду ждать вас на ужине, есть разговор. И, Адора, — перевожу взгляд на отца, а вижу лишь смазанное, цветное пятно, — переоденься.
Это все, что он мне говорит, а затем я остаюсь в коридоре одна, часто и громко дыша от нестерпимой боли. И дело не в горящей щеке, не в разбитом уголке рта. Я никому здесь не нужна, я — пустота. Меня ненавидят. Но почему?
Я не помню, как срываюсь с места, как выбегаю из дома и несусь по улицам, качаясь от слабого ветра. Не помню, как падаю, разбив в кровь колени, и как вновь поднимаюсь. Я бегу туда, где мои мысли превращаются в легкий ветер и уносят переживания далеко за горизонт. Они сливаются с темной, синей гладью и, волнуясь, исчезают в Броукри, чего не скажешь о реальности, которая не испаряется, но верно ждет за спиной, раскрыв объятия.
Я прибегаю к пустынному утесу за главной площадью. Обычно здесь нет людей, и я могу побыть одна, рыдая или просто думая. Сегодня же меня встречает не только пустота, но и шум завывающего над рекой ветра. Небо темнеет, надвигается вечер, а я сажусь на край зелено-желтой травы и свешиваю вниз ноги, будто бы подо мной не обрыв, а мелкий спуск. Обхватываю руками колени.
Раньше мне казалось, что бессмысленно сопротивляться. Потом я переросла страх и, непроизвольно вытеснив из головы сомнения, начала бороться за права, за точку зрения. На сей раз, я вернулась к тому, с чего начинала. Может, больше не стоит бороться? Как бы долго я не пыталась давать отпор, у меня ничего не выходит, и дни, проводимые на утесе, только увеличиваются, заполняя уголки памяти тем, о чем наоборот хотелось бы забыть.
Наверно, так у всех людей. Белые дни. Черные дни. Правда, иногда плохое тянется так долго, что хочется сдаться. Чувствуешь себя разбитым, беззащитным и таким глупым, каким-то ненужным. Будто весь мир над тобой потешается! И ничего не выходит. Все из рук валится, привычное приобретает иные оттенки, знакомое становится чужим. И ужасно растерянный ты сталкиваешься с абсолютной уязвимостью, от которой трудно избавиться. Что в таких ситуациях делать? Ведь в эти моменты уже слабо верится в хороший конец, и даже самый заядлый оптимист, пусть становится не пессимистом, но реалистом, который видит не только свет в конце туннеля, но и поезд, несущийся навстречу.
Моя семья — сложная загадка. Деньги не всегда причина, по которой люди меняются и прекращают любить друг друга. Иногда богатство — спутник счастливой жизни, пусть я и с трудом в это верю. Однако правильно ли заявить, что каждая семья из Верхнего Эдема похожа на мою семью? Это звучит так же нелепо, как и высказывание, что человека судят по его окружению. Или, что главы государств — лицо народа. Везде есть исключения. Мне просто не повезло. А у такого невезения определенно есть причина. В конце концов, такая едкая ненависть не появляется из воздуха; не возникает перед носом по средствам тайных и скрытых намерений. Здесь есть конкретный факт, переломный момент, после которого в моей семье наступил ледниковый период. Но какой? Когда? А главное — почему?
