Сандра Браун - Влюбленные
С этими словами Джереми еще сильнее откинулся на засаленную спинку дивана и закрыл глаза. Из-под его опущенных век выкатилась одинокая слезинка. Скользнув по щеке, она затерялась в его всклокоченной бороде.
— Я не смог убить себя, — проговорил он, не открывая глаз. — Но я надеялся, что умру прежде, чем сюда кто-нибудь доберется.
— В таком случае тебе не повезло — я уже здесь. И мне бы хотелось, чтобы ты ответил на пару вопросов, — сказал Доусон.
— Ты собираешься писать обо мне… статью? — удивился Джереми.
— Я еще не решил.
— Что ж, если тебе нужна моя предсмертная исповедь, тогда поспеши. Времени осталось не так уж много.
— То, что Уиллард Стронг рассказывал о смерти Дарлен, правда?
— Почти. Самое главное — он действительно ее не убивал. Это сделал я.
Доусон бросил быстрый взгляд на свой мобильник, чтобы убедиться — запись не остановилась и признание Джереми надежно зафиксировано.
— Расскажи о супругах Вессон.
Джереми открыл глаза, в них стояли слезы.
— Их звали… Рэнди и Триша. Патрисия, если точнее.
— Их подлинная фамилия действительно была Вессон?
— Нет, но как их звали на самом деле, я не знаю. Я прожил с ними тринадцать лет. Они были добры и очень хорошо обо мне заботились. Как о родном… Они взяли меня к себе потому, что верили в папин «крестовый поход против сытой Америки», как они называли его идеи.
— Пожар, который их убил, был случайностью?
— Нет. Папа сказал — это необходимо. Он сказал, что вынужден пожертвовать ими ради нашего Правого Дела. — Джереми снова вытер глаза.
Чтобы задать следующий вопрос, Доусону потребовалась вся его выдержка и вся его журналистская объективность.
— Как умер отец Амелии? Это действительно было самоубийство?
И он пристально посмотрел в глаза Джереми, требуя, приказывая ему сказать правду. Под этим взглядом было очень трудно солгать, и Джереми чуть заметно качнул головой, потом снова уронил ее на спинку дивана. Похоже, с каждой секундой сил у него оставалось все меньше.
— С тех самых пор, когда мы с ним познакомились… он все время задавал вопросы о Вессонах. Особенно после свадьбы… Ему хотелось знать как можно больше подробностей о моих родителях и о… других вещах. По-видимому, что-то в моих рассказах его настораживало, не сходились какие-то мелкие детали. Когда я сообщил об этом папе, он испугался, что после нашего с Амелией развода конгрессмен всерьез займется моим прошлым — может быть, даже подключит свои связи в полиции или в ФБР. Когда мы разошлись, он сразу ко мне переменился…
— Еще бы! Ведь ты ударил его дочь!
Джереми страдальчески сморщился, но оправдываться не стал.
— Папа боялся, что старик попытается мне отомстить. Он сказал — мы должны успокоить его раз и навсегда.
— И вы его… успокоили?
— Я знал его расписание, знал, когда он остается дома один.
— Но как вам удалось заставить его принять смертельную дозу лекарства?
— Папа предложил ему выбор: либо он делает, как мы велим, либо ему придется смотреть, как Амелия долго и мучительно умирает у него на глазах. В обоих случаях его ждала смерть, но папа сказал: если он хочет, чтобы его дочь осталась в живых, ему придется принять участие в нашей… инсценировке. Старик долго не соглашался: он упрашивал, потом пытался торговаться и даже стал умолять… Но в итоге ему все равно пришлось проглотить эти таблетки. Мы дождались, пока его сердце перестало биться, и только потом ушли.
— И оставили труп, чтобы Амелия могла его найти?! — Доусону захотелось ударить Джереми, и не просто ударить, а исколотить до бесчувствия за всю боль и горе, которые он с такой легкостью причинил своей бывшей жене, убив ее отца ради дурацкого, никому не нужного «Дела». Ему стоило огромного труда взять себя в руки — в конце концов, Джереми умирал, и его смерть трудно было назвать легкой. И даже если бы он выжил, впереди его ждало длительное тюремное заключение или все та же смерть — от рук тюремного врача, приводящего в исполнение приговор суда.
— Ну, разумеется… — пробормотал Доусон, видя, что Джереми ничего не отвечает. Поступки Карла Уингерта всегда определялись его гипертрофированным самолюбием и его искаженными, извращенными понятиями о том, каким должен быть «великий» борец за правду.
— Зачем ты убил Стеф? — процедил Доусон сквозь зубы, ибо его все еще душила злоба. Он даже схватил Джереми за руку, словно собирался сбросить с дивана на пол.
— Это была ошибка. Я действовал, не подумав.
— Вряд ли суд сочтет это смягчающим обстоятельством, — заметил Доусон, но Джереми его как будто не слышал.
— Я слишком долго сидел без дела, только наблюдал. Мне хотелось действовать, хотелось сделать хоть что-нибудь…
— Иными словами, тебе стало скучно и ты решил убить ни в чем не повинную молодую женщину?
Джереми с трудом качнул головой:
— Я думал, это Амелия.
— То есть на самом деле ты собирался убить мать своих детей?
Не выдержав обвиняющего взгляда Доусона, Джереми в очередной раз отвернулся, и из его груди вырвался протяжный вздох, который при желании можно было принять за вздох сожаления. Вот только Доусон такого желания не испытывал.
— Если бы у меня было время, как следует подумать, я бы, скорее всего, этого не сделал. Но тогда… Когда я увидел ее — женщину, которую принимал за Амелию, — я подумал: как видно, бог на моей стороне, если послал ее сюда именно сейчас. Это был знак свыше. Знамение. А самое главное, мне казалось, что если я убью ее здесь и сейчас, то разом решу множество проблем, и мне никогда не придется ни вспоминать, ни сожалеть о содеянном. Вот как мне тогда казалось…
— Какая-то странная логика, ты не находишь?
— Передай ей, что теперь я жалею.
— Вряд ли она в это поверит.
— Может быть, и нет — особенно после всего, что ей пришлось из-за меня вытерпеть. — Взгляд Джереми сделался задумчивым, он словно заглядывал внутрь себя и видел там нечто такое, что ему очень не нравилось.
— Мои дети будут стыдиться своего отца, верно? — неожиданно спросил он.
Ответ был столь очевиден, что Доусон даже не стал отвечать.
— Если бы ты знал, как я завидовал тебе, когда видел, как ты играешь на пляже с моими мальчиками! — продолжил Джереми после небольшой паузы. — Я наблюдал за вами в бинокль. С «Карамельки». Где ты взял футбольный мяч?
— В доме, который я снял, оказался целый ящик с детскими игрушками.
— У Гранта хороший бросок для его возраста, верно?[42]
— Для любого возраста, я бы сказал.
— Хантеру больше нравится европейский футбол.
