Стефани Майер - Новолуние
Мне понравилась идея относительно времени. — Хорошо, согласилась я.
На его лице всё еще отражались муки. Я пробовала отвлечь его, говоря о несущественном.
— Так — так как ты остаешься. Я могу получить назад подаренные тобой вещи? — Спросила я, говоря шутливым тоном, полностью совладав с эмоциями.
Это сработало: он рассмеялся. Но его глаза сохранили страдание. — Твои вещи никуда не делись, — сказал он мне. — Я знал, что это было неправильно, так как я обещал тебе мир без напоминаний о себе. Это было глупо и по ребячески, но я хотел оставить что-то от меня с тобой. Компакт-диск, фотографии, билеты — они — все под твоими половицами.
— Действительно?
Он кивнул, кажущийся немного приободренным моим очевидным удовольствием от этого тривиального факта. Но и этого оказалось недостаточно, чтобы боль с его лица полностью ушла.
— Я думаю, — сказала я медленно, — я не уверена, но интересно …, я думаю, возможно, что я знала это все время.
— Что ты знала?
Я только хотела убрать муку из его глаз, но когда я говорила, слова звучали более правдоподобно, чем я сама ожидала.
— Некоторая часть меня, возможно, моё подсознание, никогда не сомневалась, что ты все еще заботился, жива ли я или умерла. Вероятно, поэтому я слышала голоса.
На мгновение воцарилась очень глубокая тишина. — Голоса? — спросил он категорически.
— Хорошо, только один голос. Ваш. Это — длинная история. — Осторожный взгляд на его лице заставил меня подумать, продолжать или нет. Он может подумать, что я сошла с ума, а что тут еще можно было подумать? Какое этому еще могло быть объяснение? Но по крайней мере выражение — сжигающих его изнутри мучений — исчезло.
— Я жду. — Его голос звучал как-то противоестественно.
— Я очень волнуюсь.
Он ждал.
Я не знала, как объяснить. — Ты помнишь, что Элис сказала, что я готовилась к чрезвычайным спортивным состязаниям?
Он произнес слова без акцента или выражения. — Ты спрыгнула с утеса для острых ощущений.
— Да, ты прав. И перед этим, с мотоциклом —
— Мотоцикл? — спросил он. Я знала, что его голос достаточно хорошо слышал кое-что назревающее позади спокойствия.
— Я думаю, что об этом я Элис не рассказывала.
— Нет.
— Хорошо, о голосе … Видишь ли, я обнаружила, что …, когда я делала что-нибудь опасное или безрассудное …, я более ясно о тебе вспоминала, — признала я, чувствуя себя полностью умственно отсталой. — Я могла вспомнить, как звучит твой голос, когда ты сердишься. Могла слышать его, как будто ты находишься рядом со мной. Обычно я пробовала не думать о тебе, но мои действия не приносили мне вреда, как будто ты защищал меня. Как и ты, я не хотела, чтобы у меня были травмы.
— И, ну, в общем, интересно, может дело в моем разуме, я могла слышать тебя так ясно, потому — что знала, что я тебе не безразлична. Я всегда знала, что ты не прекращал любить меня.
Снова, слова, которые я произносила, приносили ощущение убежденности. Справедливо. Я признавала правду, о которой не хотела раньше думать.
Его слова вышли полураздавленными. — Ты … совершала …, рискуя своей жизнью …, чтобы слышать —
— Тшш, — прервала я его. — Подожди секунду. Я думаю, что я поняла ответ.
Я вспомнила ту ночь в Порт Анжелесе, когда у меня появилась первая галлюцинация. Я подумала, что этому есть два объяснения. Безумие или исполнение желания. Я не видела никакого третьего решения.
Но что, если …
Что, если вы искренне полагаете, что что-то верно, но вы ужасно заблуждаетесь? Что, если вы были так упрямо уверены, что правы, и не хотите даже рассматривать других вариантов, оказывающихся настоящей правдой? Заставили бы замолчать голос правды, или он всегда пробовал бы прорваться?
Третий вывод: Эдвард любил меня. Связь, существующая между нами, не могла быть разорвана его отсутствием, расстоянием, или временем. И независимо от того насколько отличный, или красивый, или потрясающий, или совершенный, больше чем я, он был — он был связан со мной, так же, как я с ним. Я всегда принадлежала ему, а он — мне.
Это и хотело сказать мне мое подсознание?
— О!
— Белла?
— О. Хорошо. Я поняла.
— Твой ответ? — спросил он, его голос звучал неровно и напряженно…
— Ты любишь меня, — для меня открытие было подобно чуду. Снова во мне поселилось это убеждение.
Хотя его глаза все еще беспокоились, изогнутая улыбка, которую я любила больше всего, высветилась на его лице. — Действительно, я люблю тебя.
Мое сердце, бешено колотившееся, собиралось выпрыгнуть, несмотря на ребра. Мою грудь сдавило, горло сжало так, что я не могла говорить.
Он действительно хотел быть со мной навсегда, так же, как я хотела быть с ним. И им двигало только опасение за мою душу, за то, чтобы я не теряла человеческий облик, и нежелание лишить меня этого привело его к такому отчаянию, что он готов был оставить меня смертной. По сравнению с опасением, что он не хотел быть со мной, опасение остаться без души казалось мне ничего не значащим.
Он сильно сжал мое лицо своими прохладными руками и поцеловал меня, пока я не испытала головокружение, а лес не поехал перед глазами. Тогда он прижался ко мне лбом, и я не была единственной, кто дышал тяжелее. чем обычно.
— Знаешь, ты лучше справлялась с этим, чем я, — сказал он мне.
— Лучше, с чем?
— С преодолением всего. Ты, по крайней мере, предпринимала усилия. Ты вставала утром, пробовала быть нормальной для Чарли, старалась жить нормально. Когда я не занимал себя выслеживанием Виктории, я был … полностью бесполезен. Я не мог быть среди моего семейства — я не мог ни с кем находиться. Я смущен, признавая, что лежал, свернувшись клубком, и позволял страданиям овладевать собой. — Он робко усмехнулся. — Это было намного более волнующее, чем слушание голосов. И, конечно, ты знаешь, что я так же слышал голоса.
Я успокоилась, понимая, что его это не шокирует. Во всяком случае, он не смотрел на меня подобно тому, что я сумасшедшая. Он смотрел на меня, и я видела по его взгляду…, он любил меня.
— Я слышала только один голос, — поправила я его.
Он рассмеялся, затем потянул меня вперед.
— Я всего лишь пошутил. — Мы шли, и он отводил рукой в темноте ветки от моего лица.
Вдали показалось что-то бледное и огромное — дом, как я поняла. — Не имеет ни малейшего значения, что они скажут.
— Теперь это и их касается.
Он безразлично пожал плечами.
Он ввел меня через открытую переднюю дверь в темный дом и зажег свет. Зал внутри остался без изменений, таким же, как я его помнила— фортепьяно, белые кушетки и светлая, массивная лестница. Никакой пыли, никакой белой бумаги.
