Дмитрий Вересов - Ближний берег Нила, или Воспитание чувств
Никто, естественно, таких денег у Нила не просил, но, едва узнав о возникших у соседей затруднениях, он понял, что должен, может и хочет их выручить. Более того, его не оставляло ощущение, что время неумолимо сжимается до какой-то роковой точки, в которой вот-вот определится вся его дальнейшая судьба — и неизвестно откуда взявшаяся уверенность, что определится она в некоей строгой параллели с судьбами тех, кто его окружает.
Сбивчивая, поневоле многословная телеграмма Хопы (письмо с Мутного Материка шло бы месяца два, а до ближайшего телефонного узла оттуда, наверное, как от Питера до Москвы) заставила его сломя голову мчаться на телеграф и отправить в Мутный Материк перевод на две с половиной тысячи. А потом — на вокзал за билетом до станции Хвойная…
Конец апреля выдался погожим и теплым, но ночами еще подмораживало, поэтому Нил прихватил с собой ватник и лыжные штаны, и рюкзак получился объемистый.
Видавший виды «пазик» бодро подпрыгивал на колдобинах родимого бездорожья.
Вместе с ним подпрыгивал и Нил, втиснувшийся на заднем сиденье между толстой потной теткой в мужском пиджаке и беззубым морщинистым стариком в мятой солдатской шинельке.
— Поворот на Ильинку скоро? — спросил он у тетки после очередного подскока.
Та оглядела его с головы до ног. Крайняя глупость соседствовала в этом взгляде с крайней подозрительностью. Закончив осмотр, тетка фыркнула и отвернулась.
— Зачем в Ильинку-то, сынок? — прошамкал старичок.
— Подснежники собирать. Потом на базаре продавать буду.
— Ишь ты! Вообще-то правильно, все к заработку приварок. У меня внучок тоже головастый, инвалидность оформил, пчел разводит, за два года на машину накопил, теперь на квартиру копит. На подснежниках, поди, столько не заработаешь.
— Столько, конечно, не заработаешь, но кое-что можно.
— Ну, помогай Бог! Вон и поворот твой. Тогда, летом, зелень была густой, насыщенной — как по плотности, так и по цвету. Сейчас листва еще пребывала в нежно-фисташковой юности, перемежающейся клейкой коричневатостью почек и влажной чернотой воскресающих ветвей. Травяной ковер только намечался, и, заступив на полшага за край дорожки, Нил по щиколотку провалился в пружинистый перегной. От воздуха, от птичьего гомона голова шла кругом, и Нил едва не прошагал мимо кладбищенского холма и заприметил его лишь потому, что остановился покурить и перевести дух. На вершине, над деревом, породу которого Нил определить не мог, парила белая птица. Хотелось думать, что сокол, хотя здравый смысл заставлял усомниться, что в этих местах на воле водятся белые соколы.
Наверное, какую-нибудь неделю назад куст представлял собой пучок кое-как понатыканных, мертвых на вид прутьев, но сейчас, когда пробуждающаяся жизнь вытолкнула наружу еще мелкие, махристые листочки, он показался Нилу воплощением робкой, пока неясной мечты, устремленной к небу.
— Хорошо бы было еще немного выждать, — пробормотал Нил, поглаживая между пальцев шершавую поверхность листа. — Она бы зацвела. Никогда не видел малины в цвету.
Но выжидать не было времени…
Нил обошел вокруг куста, внимательно глядя под ноги, но так и не нашел камня с изогнутой розой. Тогда он достал из рюкзака короткую садовую лопату и принялся ребром счищать плотный, слежавшийся за зиму слой мертвой травы и палых листьев, перемешанных с землей. Не прошло и минуты, как железо скребануло по камню, и Нил, нащупав на гладкой холодной поверхности полукруглую ложбинку стебля, принялся разгребать мусор руками. Сначала взгляду его открылись роза и крест, потом — чуть ниже — высеченные буквы: тельство гра ьинская ьга Влади 09-1904) мой маме, бабушке, праб ся, милый пра ного утра По краям надпись была безнадежно разъедена многолетней черной плесенью…
Ночь он провел на скамье в полупустом зале железнодорожной станции, накрывшись ватником и положив под голову вместо подушки рюкзачок. Следующую ночь он ехал в общем вагоне, вглядывался в черноту за окном, извлекал из трехлитровой банки маринованные зеленые помидорины, машинально подносил ко рту, жевал, не разбирая вкуса.
Задремал только под утро, и ему явилась старушка графиня — сухая, крючконосая, с голубыми буклями, выбивающимися из-под сборчатого ночного чепца.
«Ну что, ваше сиятельство Ольга Владимировна, тройка, семерка, туз?» — спрашивал он, краешком глаза отмечая малиновый обшлаг собственного вицмундира. «Они самые, батюшка. Тройка, семерка, дама!» — отвечала графиня и разражалась хриплым, каркающим смехом…
— Гоша, привет! Слушай, как здорово, что ты дома! Давай переодевайся, а я по-быстрому сполоснусь с дороги, и рванем на центра, в какое-нибудь местечко поприличней, поедим, как белые люди.
— А по какому поводу? — Голос у Гоши был тусклый, прокуренный, глаза покрасневшие.
— Да так, есть повод… Тебе Макс не говорил, сколько бабок надо на билет для Джейн?
— Мне Макс ничего не говорил. Он никому ничего не говорил. Он пропал.
— То есть как пропал? Когда?
— Сразу после твоего отъезда. Три ночи не ночевал. И из ПТУ звонили, спрашивали, почему на работу не вышел.
— Так, может, у бабы какой-нибудь загулял?
— С вещичками? Одежду свою забрал, зубную щетку. И ни записочки, ни звонка… Эй, ты куда?
— Я сейчас!
— О, Нил Романыч, здоровенько! — Улыбающийся Асуров поднялся с кресла в безликом гостиничном номере «Октябрьской». — А то я ищу тебя, ищу. Уезжал, что ли, куда-нибудь?
— Подснежники собирать… — пробурчал Нил, делая вид, что не замечает протянутой руки.
— Хорошее дело, хорошее… А у меня для тебя приятное известие.
Распишись-ка…
Нил тупо уставился в протянутую ему бумажку, озаглавленную «Расходный ордер». В графе «фамилия, имя, отчество» стоял прочерк, а в графе «сумма прописью» было от руки вписано — «пятьдесят рублей 00 копеек».
— Руководство приняло решение поощрить тебя материально, — отечески улыбаясь, произнес Асуров. — На основании тщательного изучения предоставленной информации.
Нил вытаращил глаза.
— Какой еще информации?
— Вот этой. — Асуров достал из кожаной папочки, лежащей у него под рукой, несколько листочков. — Отчеты пишешь грамотные, обстоятельные, без помарок, любо-дорого читать. Молодец, бдительно выявляешь антисоветские проявления среди иностранных студентов.
— Но… но такие отчеты каждый преподаватель кафедры сдает заведующей два раза в семестр…
— А от заведующей они куда идут, по-твоему? Да и те ли самые это отчеты, ты приглядись получше.
Нил придвинул листочки к себе. Ксерокопии его машинописных отчетов отличались от оригиналов лишь двумя мелочами — куда-то исчезла шапка «Заведующему кафедрой русского языка доц. Сучковой К. Т., парторгу кафедры ст. преп. Шмурдяк X. У.», а вместо его фамилии стояла размашистая роспись «Дэвид Боуи».
