Дарья Плещеева - Наследница трех клинков
– Мы будем ждать вас, – говорили темные глаза.
– Если и не дождетесь – я не в обиде…
– Дождусь…
– Будьте осторожны, – сказала вслух Наташа. – В столице остается фрейлен фон Лейнарт, а она злопамятна.
– Сейчас она в Москве вместе с госпожой Егуновой, – ответил князь. – Старая дура не хочет с ней расставаться. И увезла эту чертовку подальше от всех, а главным образом – от моей матушки. Матушку лучше не злить – а Егуновой это удалось. Уж что она от матушки услышала – разве что в кабаке, где пьяные матросы гуляют, повторить впору. А в ответ одно – про милосердие… Выйдет ей боком это милосердие!
Тут Наташа ощутила нечто вроде укола рапиры. Она обернулась.
В десяти шагах от нее стоял Мишка Нечаев. Просто стоял и смотрел. Ему было страх как неловко – и хотелось подойти к мадемуазель Фортуне, и мешало чувство, очень похожее на стыд – слишком много странных дел он натворил, чтобы говорить с Наташей о высоких материях и чувствах.
Мишку насилу выпустили из госпиталя, где с немалым трудом и со всякими медицинскими приключениями вытащили с того света. К нему приезжали фехтмейстеры, два раза с ними приезжала и Наташа, но Мишка был очень слаб и не годен для светских бесед. Он ощутил бодрость только в последнюю неделю – но именно эта неделя у Наташи была занята сборами: стало наконец известно, когда отплывает выбранное путешественниками английское судно.
Мишка узнал об этом случайно – от громовского денщика, который был послан к нему с двумя бутылками хорошего, полезного для выздоравливающих, красного вина и с тремя рублями денег. Осознав, что расставание, в сущности, уже свершилось, а церемонии на причале не имеют особого смысла, Мишка затосковал. И вдруг сорвался, кинулся к фельдшеру, клялся и божился, что здоров как медведь. И по-своему он был прав – душа, кажется, исцелилась.
Они издали глядели друг на дружку и понимали, что сходиться незачем – неизвестно, родятся ли вразумительные слова, а взгляд – вот он!
Мишку заметил Арист и подозвал жестом.
– А ты, сударь, образумься наконец. Иначе однажды покатишь вслед за господами Пушкиными!
Он имел в виду все сразу – и казематы Петропавловской крепости, и Сибирь, и, скорее всего, эшафот.
Судьба Михайлы и Сергея Пушкиных оказалась незавидна. Все подробности Громову сообщил поручик Шешковский, знавший их от своего страшного батюшки, а Громов рассказал фехтмейстерам.
Когда Сергей, упрятав в клавикорды и в стены возка бумагу с водяными знаками, формы работы мастера Каака и штемпеля, отправился, выждав время, в Россию, оказалось, что в Риге его уже с нетерпением поджидает генерал-губернатор Броун.
После того как вице-президент Мануфактур-коллегии Федор Сукин с перепугу раскрыл план братьев Пушкиных и бывшего аббата Бротара, о затее было доложено государыне Екатерине Алексеевне, и она, осознав опасность авантюры, сама занялась розыском, сама переписывалась с Броуном. Письма отправлялись с пометкой «секретнейше», и первое ушло в Ригу 8 февраля.
По ее приказу Сергей Пушкин, прибыв в Ригу, тут же был взят под наблюдение, и таможенные чиновники занялись его багажом под предлогом окуривания – дым полагался вернейшим средством от прибывающих из-за границы повальных и моровых хвороб. Тогда-то опытный таможенный досмотрщик Петер Янсон и отыскал все имущество – бумагу, штемпеля и формы работы мастера Каака. Клавикорды после этого можно было выбрасывать на помойку. Отставного капитана тут же отправили на гауптвахту, а добычу послали в столицу. Она была получена 1 марта. Вскоре по приказу государыни обоих братьев доставили в Санкт-Петербург.
Сергей Пушкин, поняв, чем может для него кончиться эта эскапада, тут же выдал всех соучастников, а Михаил упорствовал и не желал сознаваться. Куда подевался Бротар – так никогда и не узнали. Возможно, кое-что любопытное мог бы рассказать об этом Фрелон, так ведь поди его добудь!
Столичные жители, каждый своими путями, узнавали о подробностях дела и с большим любопытством ждали, чем все кончится.
Трудно сказать, когда государыня приняла необычное решение, может статься, и весной, но известно оно сделалось уже осенью.
А в мае никто и знать не мог, что в октябре состоится суд и будет оглашен приговор: Сергею вместо положенной за такие проделки смертной казни – вечное заточение в тюрьме, а Михаилу – сибирская ссылка. Императрица собственноручно начертает на приговоре свою резолюцию: «публиковать во всей Империи, что обоих сих преступников нигде и ни в каких делах не называли Пушкиными, но бывшими Пушкиными». Видимо, сжалилась над древним и почтенным родом, изъяв из него фальшивомонетчиков раз и навсегда.
Строгое напоминание Ариста совсем Мишку огорошило. Он еще плохо оправился от раны, и хотя стоял прямо, расправив плечи, на самом деле едва доплелся до причала. Но не проститься с Наташей он не имел права. И так мало за что себя уважал, а если бы не сказал ей хоть одного напутственного слова – так и вовсе бы плохо было…
Но признаваться в любви он не собирался. Даже не потому, что девушка оказалась всего лишь дочкой никому не известного фехтмейстера, а он попался на несложное вранье, придуманное Аристом и капитаном Спавенто для привлечения публики, и размечтался о фрейлине. Тут было другое – для знатной дамы он стал бы игрушкой на месяц или более, и в такую авантюру полез бы без раздумий, а Наташа была ему ровней – и встал бы вопрос о венчании, а это не шутка. С одной стороны, Мишка побаивался женщины, которая так отменно владеет клинком; при такой жене уж не забалуешься. С другой стороны, понимал, что Наташа замуж за него не пойдет – вон как глядит на гвардейца Громова! На кой черт ей человек с Мишкиной репутацией?!
Но Наташа на Громова-то глядела открыто, а на Мишку – тайком. Преображенец был хорош собой, умен, отважен, благороден – такому только и принести богатое приданое, а в том, что приданое в Англии будет заработано, Наташа не сомневалась. Нечаев же – непонятно кто, ни звания, ни денег, одна точеная физиономия да синие глаза.
И шпага на боку.
Она правильно определила его тогда, в казармах Преображенского полка: он был свой. Их соединило ассо – они оба были бойцами, как бывают поэтами, и могли вложить в схватку всю душу, и в соприкосновении клинков родилось взаимопонимание не менее страстное, чем в соприкосновении тел.
Тогда, в ассо, они принадлежали друг другу. Забыть это она не могла. И догадывалась, что он тоже не может. Воспоминание беспокоило ее и раздражало. Она спорила с ним, гнала его прочь, а оно выныривало, из-за всех углов выглядывало. Арист единственный понимал, отчего Наташа недовольна, но не вмешивался, только в беседе с капитаном Спавенто сказал: «Ох, боюсь, замуж нашей девице пора…»
