А. Харрисон - Тихая жена
– А ты когда-нибудь попадался?
– Ни разу. Я везунчик, наверное.
Джоди его себе таким вообще не могла представить. Было в нем нечто такое, как сказать… на ум пришло слово «величественное»… из-за чего невозможно было принять столь неожиданный образ его юности. Пришлось немного подкорректировать восприятие.
– Когда я была маленькой, – рассказывала она, – мои родители, бывало, не разговаривали друг с другом. Однажды это затянулось на целый год.
– Как такое вообще возможно?
– Ну, вообще они разговаривали. Но не друг с другом. А так, словно рядом никого нет или есть только мы, дети, а потом началось: «Джоди, передай отцу, что ему надо бы постричься». А он, естественно, в той же комнате и все слышит.
– И ты передавала?
– Хоть это и глупо, но в большинстве случаев – да, я повторяла ее слова. Наверное, была слишком мала и не понимала, что можно в это просто не лезть.
– Похоже, они сильно друг друга ненавидели.
– Иногда казалось, что так. Но временами все шло просто отлично.
– У моих хотя бы всегда было одно и то же, – сказал Тодд. – Он на нее наезжал, она зажималась. Всегда так.
– Неожиданно, – Джоди сильно удивилась и полезла в сумочку за бальзамом для губ, еще раз откорректировав в голове его образ. – Тебя он тоже обижал?
– Не особо. Меня, как правило, просто игнорировал.
– А чем твой отец занимался?
– Работал в парке. По сезону. А зимой почти все время сидел дома. В подвале. У него там было кресло и заначка. Мы слышали, как он там бормочет, знали, что к ужину он будет уже пьяный, и ходили на цыпочках, молясь, что он там заснет и сегодня уже не выйдет.
– Похоже, нелегко тебе пришлось, – говорит Джоди, и его образ еще больше меняется.
– Это было давно. Он умер. Их обоих уже нет, – Тодд остановился, чтобы завязать шнурок, в такой холод спина гнулась плохо.
– В моей семье, наверное, самым неприятным было притворство, – продолжила она. – Ну, то есть большую часть времени все шло хорошо, но даже когда начинались какие-то разногласия, отец все равно ходил на работу, мама готовила ужин, мы вместе садились за стол, они расспрашивали нас, детей, о том, что было в школе, а потом ложились в одну постель. Но все молчали. Делали вид, что ничего не происходит.
– А из-за чего они ссорились?
– Ой, ну, как обычно. Моногамия ему не давалась.
– Моногамия вообще не для мужчин. Или мужчины не для нее. Как ни поверни. И то верно, и другое.
– Думаешь?
– Знаю.
– У твоих то же самое было?
– У моего старика была одна любовь всей его жизни – виски.
– Тогда почему ты делаешь такие заявления насчет моногамии?
– Все мужчины рано или поздно изменяют, так или иначе. Мой отец изменял с бутылкой.
Вспоминая этот давний разговор, Джоди думает, что следовало обратить на него больше внимания, задуматься. Но тревожный звоночек в ее голове тогда почему-то не прозвонил.
Они шли на север по Ла Салле, мимо Торговой палаты, мимо банков, магазинов, мэрии. Из-за точечной перспективы, созданной вздымающимися по обе стороны улицы, словно утесы, офисными зданиями, и узкой полоской неба, указывающей вперед, как магнитная стрелка, все время казалось, что они идут по туннелю. Тодд рассказал, как умирал отец, как мать самоотверженно ухаживала за ним. Старик выбрался из своей подвальной берлоги и потихоньку угасал, лежа на диване. Поскольку он уже был при смерти, мать разрешала ему пить.
– Он весь пожелтел, от него разило перегаром и мочой, – рассказывал Тодд. – Руки тряслись, опорожнение он уже не мог контролировать. Когда его вынесли из дома, я сразу же выкинул диван.
– Твоя мать, похоже, святая.
– Лучше бы ушла от него пораньше.
– А почему она этого не сделала?
– Какая-нибудь извращенная преданность? Кто знает? Чужой брак – потемки.
– Понимаю. Как бы все ни выглядело со стороны, его узы бывают просто нерушимы.
– Наверное, твой отец – врач, профессор или еще какой-то важный человек, – предположил Тодд.
– Не совсем. Сейчас он уже на пенсии, а работал фармацевтом. У нас была аптека на углу Парк-стрит и Мейн-стрит. Я тоже помогала там после школы. Там вообще вся семья работала. Ну, то есть я и братья. Мама – нет.
– Почему?
– Наверное, ей и по дому дел хватало. Не знаю. Может, потому, что в жизни разочаровалась. Она училась петь, но дальше церковного хора не ушла. А мечтала солировать в мюзиклах на Бродвее. Знала все песни и пела их дома. Она у меня слегка сумасбродная. Мечтательная, скажем так.
– Девушка должна же быть похожа как раз на мать.
– Так говорят. Но я, по-моему, скорее в папу.
– А кто из них водить не умеет?
Позднее Джоди разработала теорию, почему они так долго гуляли на холоде, но теперь уже не в состоянии ее вспомнить, лишь то, что она была как-то связана с терпением и сближением. Но она точно знает, что к тому времени, когда они, наконец, зашли куда-то поесть и грели руки о чашки с кофе, ожидая ужина, у нее уже возникло чувство, что все стало проще, что преграды пали. И что к полуночи они вернутся в особняк в Бактауне, зажгут свечи и расстелют спальник.
4. Он
Тодд довозит Наташу до двери и едет домой. Душно – солнце палит нещадно, а нет ни ветерка, временно вернулось лето. В его «Порше» полно мусора – мятые салфетки, обертки, пустые коробки – улики, скопившиеся за обратную дорогу. К тому же, он не выспался, в голове мутно, от кожи и одежды пахнет ею, спертый воздух пропитан пьянящим ароматом ее тела и духов, лосьона и геля для волос. Он все еще чувствует ее телом, но уже с ужасом считает часы до следующей встречи. После такого длительного и непрерывного общения с Наташей химия его мозга поменялась полностью, и после расставания нервные клетки рассылают болезненные импульсы.
Тодд с неохотой думает о предстоящем испытании – вечере, который придется провести дома с Джоди. Сначала ужин с размеренной беседой и легким алкоголем, потом ритуал выключения света перед тем, как лечь в постель в свежевыстиранной пижаме. И когда его домашняя жизнь стала похожа на епитимью? Поворотного момента, дня, когда он утратил вкус к комфорту, который Джоди так ловко организует, вспомнить не удается.
Но дома его настроение меняется. Его приветствуют с такой бурной энергией и страстной любовью, что Тодд начинает смеяться. Как можно было забыть про пса? Тут прохладно, стоит нежный аромат многочисленных роз, расставленных то здесь то там по вазам. В кухне – открытая бутылка вина, на ощупь прохладная, а рядом – тарелка с крекерами и копчеными устрицами. Такой соблазн становится для него откровением.
Джоди пока не видно, но балконная дверь открыта. Тодд раздевается и идет в душ, поворачивает краны на полную, и струи воды бьют по коже, создавая приятное ощущение онемения и смывая уже пресытившие запахи выходных. Он вытирается, надевает чистые хаки с рубашкой, лакомится устрицами и наливает бокал вина.
Джоди лежит на балконе в шезлонге полуголая, эластичные бикини восхитительного малинового цвета обтягивают округлые бедра и косточки. Ноги словно длинная галочка, притягивающая взгляд к промежности, потом он следует выше, к грудной клетке. Выставленные напоказ небольшие груди в лежачем положении кажутся вообще плоскими, даже соски в такую жару не выступают, они похожи на счастливые серебряные доллары. Тодд знает, что Джоди загорает редко, потому что загар к ней не пристает. Сейчас ее кожа стала слегка розовой, позднее начнет чесаться, но хуже уже не будет – солнце сместилось влево и сейчас балкон в тени.
– Значит, не послышалось, что ты пришел, – говорит она, приподнимая солнцезащитные очки и глядя на него с прищуром.
Есть в ней некая бережливость – что касается тела, эмоций, – которая всегда привлекала Тодда. Хладнокровие редко ее покидает; эта женщина оказывается наверху в любой ситуации. И даже после стольких лет совместной жизни Тодду кажется, что он едва ее знает, не в состоянии понять, что же прячется под верхним слоем. Если говорить о воздействии на него, Джоди безупречный виртуоз, искусный игрок, в то время как Наташа проникает непосредственно в примитивный отдел его мозга. Если Джоди сверху, то Наташа снизу. Если Джоди – это мягкая эскалация, то Наташа – падение с десятого этажа.
Когда они с Наташей приехали в гостиницу, хозяин не скрыл своего неодобрения. Он попросил их повторить фамилии, мрачно посмотрел в журнал и, покачав головой, произнес: «Вы заказали номер для новобрачных», – словно настаивая на том, чтобы они передумали. «С большой двуспальной кроватью и джакузи», – подтвердила Наташа. И он все выходные смотрел на них так сурово, словно Тодд делал это с собственной дочерью. Когда они с Наташей вышли из номера в полдень субботы и отправились в столовую обедать, Тодд чувствовал себя как голый извращенец, соблазнивший двенадцатилетнюю девочку.
В тот же день после прогулки по лесу им было очень жарко и хотелось пить, так что они пошли в общую гостиную – просторную комнату с бамбуковыми жалюзи и деревенской мебелью из клена, пузатый бармен принял заказ и подмигнул Тодду, ставя перед Наташей «Манхеттен», словно намекая на языке нахальных самцов: «Если ее как следует напоить, возможно, повезет даже такому старикану, как ты» или «Я сделал покрепче, без этого ты вряд ли справишься» или «А нельзя ли и мне там пристроиться, когда ты закончишь?»
