Маурин Ли - Счастливый билет
В холл вышел Ральф, чтобы посмотреть, кто приехал.
— Я лечу домой, — сообщила она.
— Что случилось? — Милый Ральф, на его лице отражались забота и тревога.
— Моя мать умирает. Я должна лететь. — Она не сможет жить дальше, если не увидит Китти перед смертью.
— Разумеется, должна. Я отвезу тебя в аэропорт.
В тот вечер, когда они ехали в машине, Ральф спросил:
— Ты вернешься к Рождеству? Без тебя все будет совсем не так.
— Я постараюсь. Письмо шло целую неделю, так что бедная мама могла уже умереть, — ответила Лиза, хотя и молилась, чтобы мама успела повидать свою Лиззи.
— Мама! Я никогда не слышал, чтобы ты так ее называла.
— Проследи, чтобы Вита ела хоть немного, ладно? И помогай Милли, только незаметно. А то в последнее время ей становится все труднее управляться по хозяйству.
— У нас все будет хорошо, так что можешь не беспокоиться на этот счет, — заверил ее Ральф.
В аэропорту было очень холодно, а это значило, что в Ливерпуле будет еще холоднее. Лиза решила не брать с собой соболью шубку. Она бы чувствовала себя по-дурацки, явившись в больницу Уолтона в мехах стоимостью в три тысячи долларов. «Пижоны» — так они называли людей, носивших слишком шикарную одежду. Лиззи О’Брайен, пижонка, разодевшаяся в пух и прах, чтобы посмотреть, как умирает ее мать. Лиза надела пальто из светло-коричневого джерси. Ожидая такси в аэропорту Хитроу, она чувствовала, как порывы ледяного ветра продувают тонкую ткань насквозь. Температура здесь была градусов на сорок или пятьдесят ниже[97], чем в Калифорнии. Вся дрожа, Лиза устроилась на заднем сиденье и, когда они подъехали к Лондону, подумала, а не потратить ли пару часов и не попросить ли водителя отвезти ее на Оксфорд-стрит, где она могла бы купить себе теплое пальто, но потом решила, что не стоит. За эти несколько часов Китти может умереть, и тогда окажется, что она, Лиза, зря проделала такой долгий путь. Завтра она купит себе что-нибудь подходящее в Ливерпуле.
Небо было неприятного серо-стального цвета, и дождь со снегом хлестал по стеклам таксомотора. Из-за разницы во времени и погоде Лиза чувствовала себя растерянной и сбитой с толку, глядя в окно на магазины, обильно украшенные рождественскими гирляндами.
На Юстон-стэйшн у нее едва хватило времени на то, чтобы выпить чашку чая перед отходом поезда, идущего до Ливерпуля. Посетители ресторана, в котором громко звучали рождественские гимны, были одеты очень тепло; даже оборванный бродяга, сидевший в уголке в окружении сумок, в которых хранились все его пожитки, надел толстое твидовое пальто. Несколько человек окинули Лизу любопытными взглядами, и она почувствовала себя едва ли не голой. «Какая нелепость», — с оттенком сухой иронии подумала она. На счету в банке у нее лежат миллионы долларов, но сейчас, в данный момент, бродяга одет теплее ее!
Лизе казалось, что прошла целая вечность, прежде чем она добралась до Ливерпуля. Поезд останавливался на каждой станции и то и дело тормозил, принимаясь ползти со скоростью улитки. Но по крайней мере отопление работало нормально. Хотя ничего хорошего в этом не было: горячий воздух, дующий из-под сиденья, обжигал Лизе кожу на ногах.
Было уже за полночь, когда они наконец прибыли на железнодорожный вокзал Лайм-стрит. Лиза вышла из жарко натопленного поезда. Из-за резкого перепада температур у нее перехватило дыхание. Водители такси, ожидающие пассажиров, собрались в кружок, топая ногами, и пар от их дыхания белыми клубами повис в темном холодном воздухе.
К Лизе подошел мужчина средних лет и взял ее саквояж.
— Вам куда, милочка? — Его гнусавый ливерпульский акцент неприятно резал слух.
— В больницу Уолтона. — Она едва могла говорить, так ей было холодно.
Поднимая саквояж, мужчина озабоченно взглянул на нее.
— Э-э, милочка, залезайте побыстрее, — сказал он. — На переднем сиденье у меня лежит плед. Вот, возьмите его и хорошенько закутайтесь. Господи Иисусе, вы так стучите зубами, что люди подумают, будто у меня сзади оркестр наяривает румбу.
Мужчина склонился над Лизой и помог ей укрыть ноги клетчатым шотландским пледом. Она почувствовала, как ей на глаза наворачиваются слезы. Жители Ливерпуля и впрямь были солью земли.
— Ну-ка, милочка, хлебните вот этого. — Мужчина протянул ей бутылку виски. — Это согреет вам душу и сердце.
Лиза взяла бутылку. Губы у нее онемели, и виски пролилось на подбородок, когда она сделала несколько глотков. Водитель сел за руль и вывел машину с привокзальной площади.
Он болтал не умолкая до самой больницы. Откуда она приехала? Из самой Калифорнии? Господи Иисусе, неужели она забыла о том, что погода не везде одинаковая? Разве она не знала, что в Ливерпуле зимой холодно?
— Мне следовало бы знать об этом, ведь я здесь родилась, — ответила Лиза.
— Выходит, вы избавились от акцента?
— Я уехала отсюда давным-давно.
Зачем же тогда она вернулась, полюбопытствовал мужчина. А, умирает мама. Как печально. Но какая же она славная дочь, раз прилетела к своей маме из самой Калифорнии!
— Она наверняка будет очень рада видеть вас. В какой она палате?
— Понятия не имею, — призналась Лиза. — Меня никто не ждет.
— Когда через минуту мы приедем в больницу, оставайтесь в машине, а я наведу для вас справки, а потом подвезу к самым дверям, чтобы вы не бродили по такой холодине от одного здания к другому. Как ее зовут, милочка?
— О’Брайен. Китти О’Брайен. Большое вам спасибо, вы — ангел.
Мужчина рассмеялся.
— Обязательно расскажу своей женушке, что возил в своей машине леди из самой Калифорнии и что она назвала меня ангелом.
Когда они приехали в больницу, водитель выскочил из машины и исчез. Его не было несколько минут. Вернувшись, он сообщил:
— Ваша мать лежит в палате Ф-2. — И подвез Лизу к самой двери.
После того как она ему заплатила, он вдруг сказал:
— Послушайте, милочка, моя смена заканчивается только в восемь часов утра. Вот, держите номер телефона моей компании. Если захотите уйти пораньше, позвоните и попросите Сэма, и если я буду свободен, то подъеду и заберу вас. Договорились?
Лиза слышала, как гудят лампочки в гирлянде на елке, стоящей в вестибюле. Но, за исключением этих звуков, в больнице царила жутковатая, мертвая тишина, и стук шагов по выложенному плиткой полу гулким эхом метался по пустынным коридорам, когда Лиза, следуя указателям, шла к палате Ф-2.
Лиза прошла мимо освещенной стеклянной будки, в которой за столом сидела медсестра и что-то писала. Заслышав ее шаги, женщина вздрогнула и испуганно подняла голову. Устыдившись, Лиза двинулась дальше на цыпочках, пока не подошла к дверям палаты матери.
Она уже подняла руку, чтобы толкнуть вращающиеся двустворчатые двери, как вдруг мужество покинуло ее. Проделав путь длиной в несколько тысяч миль, Лиза не могла заставить себя преодолеть последние несколько ярдов. Как сейчас выглядит мама? Ведь прошла почти четверть века с тех пор, как они виделись в последний раз.
Дверь отворилась, и молоденькая медсестра, испуганно вскрикнув, отпрянула.
— Извините, вы меня напугали. Кого вы ищете?
— Свою мать, миссис О’Брайен.
— Она лежит на первой кровати. — Медсестра выглядела на удивление бодрой, учитывая поздний час. — Ее дочь вот уже несколько недель приходит сюда каждый день. Я только что уговорила ее пойти домой и немного поспать.
— Какая дочь — Нелли?
— Извините, но я не знаю ее имени. У нее рыжие волосы.
— Тогда это Джоан.
— Должно быть, миссис О’Брайен замечательная мать. У нее бывает больше посетителей, чем у всех остальных пациентов вместе взятых.
— Так оно и есть.
Палата была длинной, и вдоль обеих сторон стояло по меньшей мере по десять кроватей. На каждой спала женщина. На белых стенах висели праздничные украшения, но красная лампа в центре помещения придавала палате какой-то зловещий вид. «Наверное, так выглядит ад», — подумала Лиза.
Китти лежала рядом с еще одной тускло освещенной стеклянной кабинкой, в которой сидела пожилая медсестра, перебиравшая папки в картотечном шкафу. Вокруг кровати матери занавески были задернуты.
— Она спит. — Медсестра приоткрыла занавеску и знаком предложила Лизе войти.
Лиза сделала глубокий вдох и шагнула внутрь. Она услышала, как с тихим шорохом у нее за спиной занавеска вернулась на прежнее место.
Они подложили маме под спину сразу три подушки, так что она спала почти в сидячем положении. На ней была розовая нейлоновая пижама, и ключицы отчетливо проступали сквозь тонкую ткань. Руки Китти покоились поверх белой простыни, туго натянутой поперек кровати. Концы ее были заправлены под матрас. От Китти осталось так мало, что под простыней едва угадывалось ее исхудавшее тело.
