Антон Дубинин - Сердце трубадура
Гийом для нее был еще не человек. Нет — пока только доказательство собственной силы, пробный камень, победа в состязании, еще один персонаж в длинном, очень интересном романе, который все время сам собою разворачивался у нее в голове… Это колесо она толкала перед сном, уплывая в стройный мир, где властвовала дама с черными волнистыми волосами, которой мир служил, ради которой он был создан — неважно, что ею же самой; да, дама, которая не могла не побеждать. Кроме того, Агнесса хотела песен. И еще — как ни смешно, Гийом ей понравился. Сама того не желая, она поняла, что Гийом хороший. И что он, наверное, очень нежный и слегка неловкий. Она поняла это случайно — по тому, как он смешно смущался перед эн Раймоном, как быстро и радостно он откликался на просьбы, как он слегка встряхивал головой, чтобы откинуть назад мягкие волосы, да — много по чему еще… Как бы то ни было, любое приглянувшееся блюдо надлежит попробовать.
..Но первая же ее попытка испытать свои неотразимые чары на эн Гийоме не привела ни к чему. Даже не к чему-то плохому — просто ни к чему. Когда трапеза закончилась, Агнесса подсела к трубадуру поближе — он как раз прятал в чехол усталую свою, некрашеную арфу — и завязала разговор, выражая всяческое восхищение его песнями. Гийом вспыхнул от удовольствия — он не был честолюбив, напротив, обладал редким для поэта качеством: он любил стихи. И свои собственные песни не слишком-то отличал от чужих: просто свои ему тоже нравились. Особенно вот эта, которую он только что спел — написанная в разлуке, когда эн Раймон таскал его за собою уже в качестве приближенного рыцаря ко двору дона Педро, нового арагонского короля — снова мавры беспокоили, готовился какой-то небольшой военный поход, чтобы доказать подлым сарацинам, кто здесь главный… Короля Гийом очень любил, как увидел, так и полюбил сразу и навсегда: такой он был огромный, рыцарственный, радостный, похожий на черногривого льва. И прозвище у дона Педро было замечательное — эль Католико, не всякий государь христианский такого удостоится… Однако дамы Серемонды король Арагона все-таки заменить не мог. Тем более что тогда их любовь достигла своей высшей точки цветения, и в шатре Гийом, целуя на ночь свернутый взамен подушки плащ вместо Серемонды, засыпал рядом со своим сеньором, не зная наверняка, проснется ли — бывало, он говорил во сне, звал свою даму, и не дай Бог Раймон бы услыхал… Однако Господь Своих дураков любит. Он их хранит. До поры.
— Нет, на Агнесса… Вам правда нравится?..
— Очень, друг мой Гийом. Скажу более — хотела бы слушать вас больше, да, использовать все то время, которое проведу в гостях у сестры, на это духовное развлечение…
Обрадовался, дурень. Такая хорошая девушка, да еще — ее сестра. Сестра — это же как брат, только для дамы, а брат — это как Элиас… Серемонда шепнула, чтобы он к ней сегодня не приходил — явится Раймон. Почему бы не использовать время на духовные развлечения — петь приятно, особенно если слушателям нравится…
— Если вам то в радость, донна, я навестил бы вас в ваших покоях сегодня перед сном и пел бы вам, сколько ваша душа пожелает… Для меня служить такой даме, как вы — это радость и высокая честь.
Клюет, подумала Агнесса, удовлетворенно опуская ресницы. Но недолго судьба назначила ей пребывать в состоянии блаженного удовлетворенья — ровно до той минуты, как Гийом заявился в отведенные ей покои со своей арфою, радостный такой, сине-шелковый, с заправленными за уши волосами… Агнесса в батистовом белоснежном шенсе возлежала на кровати, поверх одеяла, и грудь ее нервно вздымалась. Темный взгляд ее был устремлен в одну точку — на прозрачно-розовое Гийомово ухо, сквозь которое просвечивало пламя свечи. Ухо с круглой темной родинкой на мочке, куда так любила целовать Серемонда, ласково прихватывая кожу зубами… Сердце дамы Агнессы сейчас обуревало единственное желание — как следует вцепиться в это глупое ухо ногтями и долго, самозабвенно его драть. Гийом же вдохновенно щипал арфовые струны, производя на свет одну песню за другой, а когда Агнесса, вконец уже потеряв терпение, со слабым стоном закрыла глаза, закинув руки за прекрасную шею, и свет и тень мягко обрисовали складки ее одеяния — покосился на нее слегка смущенно, встал…
— Ох, госпожа, я вижу, что уже изрядно утомил вас своей музыкой?.. (Да, да!!) Так прошу меня простить, я вижу, вы совсем уже засыпаете… (Стой, куда?!)
Но Гийом уже смылся, ужасно учтиво пожелав ей спокойной ночи, убрался за дверь вместе со своей арфою, чтоб она сгорела, чтоб на него в коридоре обрушилось что-нибудь тяжелое, чтоб он на лестнице сломал себе обе ноги!.. Или нет, шею, лучше — шею. Вот ведь куриные мозги у трубадуришки!..
Впрочем, Агнесса была сильна, а неудачи добавляли соревновательного духа ее планам. Она вскоре сладко уснула и спала без снов до позднего утра.
— Послушайте, сестра… Эн Гийом воистину очень мил. Но сдается мне, что не так уж он безумно вас любит — песни его могли бы, впрочем, быть обращены к любой даме на свете, недаром в них не названо имени. Ни явного, ни тайного…
— Что же с того? Нам приходится таиться от моего супруга, сестра. Как вы, должно быть, заметили, эн Раймон суров, и ревность его была бы ужасной…
Агнесса поджала губы. Собственные неудачи, кажется, не прошедшие мимо внимания ее сестрицы, отбили у нее последние остатки жалости. В конце концов, ведь это ее старшая сестра! То есть — что такое у нее есть, чего у меня недостает? Все то же самое, только она увядает, а я-то в самом цвету…
— Гийому, бедному мальчику, всего-то девятнадцать лет. А вам, сестра, простите, что заговариваю с вами об этом, и не сочтите за жестокость — вам на пять лет более. Признаться, я потому и с трудом поверила вам: мне казалось, что в сердцах у таких юношей, как эн Гийом, вряд ли может возникнуть сильное и долгое чувство к даме, годящейся ему… гм… в старшие сестры. Как говорит поэт Юк де Колофен, «Юность к юности влекома, мотылек — таков закон — первоцветом привлечен…»
Серемонда стиснула руки, чтобы совладать с собой. В самое больное место угодила, браво, малышка, браво!.. Воткнуть бы сестрице в бок вышивальную иголку, или — а ведь хватило бы сил, Агнесса всегда была худышкой! — выкинуть бы ее вниз с балкона!.. Мало того, что за всю неделю ей ни разу не удавалось хотя бы просто остаться с Гийомом наедине — днем сестрица или у нее под боком торчит, либо хвостом ходит за чужими возлюбленными, а ночью эн Раймона раз за разом одолевали намерения срочно обзавестись наследником… Жена его вследствие этого совсем извелась за эту неделю и вид имела нездоровый и измотанный; да и видеть каждый день Гийома, улыбающегося, как ясно солнышко, при этом не имея возможности хотя бы с ним наедине переговорить — тоже сплошное мучение. Она почти все время чувствовала, как все тело ее ноет и плавится, — просто от взгляда (через стол) на его быстрые, уверенные руки в золотой обводке высвеченных солнцем светлых волосков на запястье… А тут еще эта змея, жалит и жалит, и откуда только яд берется… Почему я не рыцарь, с тоскою подумала госпожа, щурясь на яркий, яростный свет, от которого слегка ломило ее слабоватые глаза… Хорошо быть рыцарем, чуть что — вызываешь на поединок. А того, кто тебе дал плеткой по лицу, отыскиваешь, как Кретьенов Эрек, и — хр-рясть! — повергаешь, проклятого, наземь… Проси прощенья, негодяй!.. Но — дамское благородство обязывает. И обязывает совсем к иному, чем благородство мужское.
— Не вижу причин, сестрица, зачем бы мне что-то вам надлежало доказывать. Я и мой возлюбленный вполне друг другом довольны, а что о том помышляете вы — это не наша забота. Кроме того — (быстрый взгляд, выгнутая бровь) — может, оно и лучше, что досужий люд может подумать о нас так же, как вы подумали. Тем долее наша любовь останется втайне и в безопасности…
Сестра и вовсе не ответила. Повела плечом, щурясь на вышиванье так, будто это самая красивая штука на свете. Она вышивала лилии — белые по синему, цветок чистоты и невинности. Лилии, увитые терном. Узор по краю широкого плаща…
Агнессино платье было с длинным хвостом, ярко-зеленое, с серебряным шитьем. Серемондина новая собачка, шелковисто-плешивая, с просвечивающей сквозь шерсть розовой кожицей, с интересом обнюхала Агнессин подол и наконец улеглась на него комочком, посапывая… Дама улыбнулась зверьку спокойно и торжествующе, как бы призывая маленькое создание (верность, собачка — символ верности) в свидетели своей молчаливой победы.
— Агнесса!..
— Да, сестра? — улыбка — учтивей не бывает. Сама доброжелательность.
— Впрочем, если вы все же не верите… Мне нетрудно просить эн Гийома доказать как-либо свою преданность. Он готов ради меня на любые безумства.
— В самом деле?..
— Да, да, я не шучу… Пожалуй, если бы я попросила эн Гийома, например, явиться завтра к столу в женском платье — даже и тогда бы он не устыдился и из одной рыцарской преданности содеял бы такое сумасбродство, столь сильна его любовь…
