Антон Дубинин - Сердце трубадура
— В самом деле?..
— Да, да, я не шучу… Пожалуй, если бы я попросила эн Гийома, например, явиться завтра к столу в женском платье — даже и тогда бы он не устыдился и из одной рыцарской преданности содеял бы такое сумасбродство, столь сильна его любовь…
Агнесса с улыбкою поднялась, задумчиво шагнула в сторону. Собачка некоторое время ехала по полу на ее длинном подоле, продолжая спать, после чего заметила, наконец, что здесь что-то неладно, и удалилась к ногам хозяйки с очень оскорбленным видом. Еще чего! Пол разъезжается! Нет, этого так оставить нельзя…
Дама в зеленом водила пальчиком по гобелену, поглаживая по желтым волосам тканую фигурку юноши, трубящего в рог. То ли это был Роланд, то ли — что более вероятно — Гийом д`Оранж… Гийом. Дама улыбнулась.
— Ну что же, сестра… Вы сказали. Если так, пускай же завтра Гийом спустится к обеду в вашем нижнем платье. Например, вот в этом, голубом, что сейчас на вас. Если он и впрямь такой сумасброд, как вы утверждаете, — то он не побоится стать смешным ради того, чтобы лишний раз доказать свою любовь… У меня хотя и нет возлюбленного — но все же, насколько я понимаю, ни один рыцарь не откажет своей донне в такой мелочи…
Серемонда поднялась; ее вышиванье — на белом алый шиповник — пламенело, как пятна крови. Остановись, сказал ей кто-то невидимый из-за плеча. Но сердце ее так оглушительно стучало, что она не услышала.
— Хорошо же, дорогая моя… Нынче вечером я переговорю о том со своим другом.
…Зря, зря, все это зря. Самое смешное, что эти злые и противные кулуарные сраженья ничем не проще турниров. Только после них во рту остается такой привкус, как будто ты пил дурное вино. Вяжущая горечь, дрянь. Позовите же ко мне Гийома. Он всегда может поставить качающийся мир на место.
…Они поговорили тем же вечером, в той же горнице, улучив-таки минутку, когда Агнесса отвлекла на себя барона, потащившего ее в конюшни хвастаться лошадьми. И разговор их был малоприятным.
Августовские вечера темны, и вышивать Серемонда уже не могла — берегла зрение; впрочем, когда Гийом к ней явился, она притворялась, что читает книжку. Это было какое-то переложение греческих легенд — страшноватых, не приукрашенных даже куртуазным, осовремененным стилем изложения: кровавая история о насильнике-муже, изуродовавшем сестру своей жены, обезъязычевшем ее, чтобы не могла пожаловаться… Но с помощью хитростей, которых Серемонда, читавшая через строчку, так и не поняла — какой-то гобелен, птицы… — старшая сестра узнала-таки о злодействе, и отомстила очень разумным способом — приготовила супругу кушанье из их единственного сына. Все печали Серемонды разом набросились на нее — наверное, из-за той неприятной тревожности духа, которая названа ожиданием — названа, должно быть, людьми, которые этого беса ни разу не встречали. Если бы у меня родился ребенок, рассеянно думала Серемонда, скользя глазами между аккуратных черненьких строк, если бы был сынок — нет, ни за что, ни за какую сестру… Сын же важнее. Особенно для тех, кто, может быть, бесплоден, может быть, не способен родить никакого сына… Да пусть бы Раймон лучше и впрямь отрезал Агнессе ее раздвоенный язычок, пусть бы, но сына я вам не отдам… Сын. Какой сын? Светловолосый, худой, с рассеянной улыбкой… Она сначала даже не заметила, что этот несуществующий ребенок — на самом деле Гийом; а когда заметила (что за глупые мысли приходят порой, Иисусе Христе!), то слегка вздрогнула — Гийом пришел, и то был его тихий предварительный стук, прежде чем дверь отворилась, и он заглянул вовнутрь.
— Донна…
— А! Наконец-то…
Некоторое время они тихо целовались, и Серемонда в продолжение этого занятия косилась через плечо своего рыцаря на незапертую дверь. Несмотря на то, что дыхание ее все время прерывалось, а ладони сделались влажными — голова оставалась ясной. Легко вывернувшись из Гийомовых теплых рук, она скользнула к двери, задвинула засов. Вот, так-то лучше. Замок просто набит народом, и среди них совсем нету друзей…
— Гийом, я хотела вас просить… Кое-что сделать ради меня. В доказательство вашей любви.
— Все, что вам угодно…
— В самом деле? — она смотрела ему глаза в глаза в желтоватом свете, придававшем ее коже слегка пергаментный оттенок, и меж бровей пролегла вертикальная морщинка. Гийому почему-то стало чуть-чуть неприятно.
— Да… Конечно. Я же обещал служить моей госпоже по-рыцарски, мы же связаны… куртуазным оммажем. Значит…
— Ну, хорошо. Гийом, тебя это удивит, наверное… Или покажется чудачеством… Но мне бы этого очень хотелось. В самом деле.
— Так что же? — Гийом к тому времени уже уселся на скамью — ту самую, с шелковыми подушками, на которой днем восседала Агнесса, сложил руки на коленях, как послушный мальчик, приготовился внимать. Лицо его было таким же, как всегда — веселым и храбрым.
— Я хотела бы, Гийом, (Господи, помоги…) — чтобы вы завтра явились к обеду… в моем нижнем платье. В знак того, что ради меня и моей любви вы не боитесь ни насмешки, ни поношения.
И всего-то, хотел было вскричать Гийом; эти слова он уже заготовил заведомым ответом и только ждал теперь, когда прозвучит просьба — но слова застряли у него в горле. Внезапно он увидел Серемонду такой, какой она будет лет через десять — в тридцать четыре, когда ему исполнится, бог ты мой, всего-то без году третий десяток… С этой углубившейся тревожной и требовательной морщинкой между бровей.
— Зачем? — спросил он непонимающе, уже уязвленный просьбой, и когда она заговорила было, объясняя — все с той же полосочкой через-десять-лет, — перебил, горячо говоря, что оскорблен самою мыслью, будто его любовь требует доказательств.
— В конце концов, донна, и чем же я так провинился перед вами, что должен унижаться, как ради самооправдания?.. Разве хоть раз я давал поводы сомневаться в моей любви?..
— Вот как, Гийом, — она сложила руки на груди, вздергивая прекрасный округлый подбородок и, что самое мерзкое, чувствуя себя тоже как через-десять-лет. Вот, вздорная стареющая ревнивица вздумала требовать какой-то ерунды… — Ну, Гийом — а я-то думала, что о причинах приказа не спрашивают. Сами же писали — «С тех самых пор я ваш навеки стал, и ваша воля для меня — закон»… Я думала, называясь моим рыцарем, вы отдаете свою волю в мою власть, и будете уверены — я дурного не потребую… Выходит, это все были одни красивые слова?
— Вовсе же нет, — Гийом вскочил в растерянности и забегал по комнате, чувствуя себя как в монастырской школе, когда за забытый на середине латинский стишок его в первый раз приказали беспощадно выдрать посреди класса… Он еще помнил то ощущение загоревшегося воздуха вокруг себя, когда ты оказываешься один в звенящей тишине, и хочется помотать головой и быстро проснуться, а ты вместо этого стоишь и глупо, жалостно улыбаешься, отказываясь верить, что сейчас-то все с тобой и случится…
— Донна, я давал слово быть вашим рыцарем! Но не шутом же! Одно дело — рыцарская служба. А другое — такое… ну… издевательство! Неужели вам и в самом деле будет в радость выставить меня на посмешище? Я, конечно, ваш вассал навеки, но и сеньор должен защищать своих людей и щадить их гордость, а не…
— Вот, значит, как, эн Гийом, — повторила Серемонда, у которой стремительно уходила из-под ног земля. Вот оно и случилось, то, чего она боялась все это время. Он уходит от нее, он не любит ее. Но это — только причина держаться до последнего, и выпрямить спину, она — гордая дама, и останется такой. Даже если будет умирать. — Значит, вот как вы цените мои приказы. Хорош тот вассал, который идет в бой за своего господина только тогда, когда ему это кажется безопасным!.. Даже и такую мелочь вы не хотите для меня сделать. И ваша гордость вам дороже нашей любви. А слышали вы про Пейре Видаля, про то, как он, влюбившись в даму по имени Лоба, Волчица, бегал ради нее на четвереньках, в волчьей шкуре?.. Я же от вас и того не требую, но теперь вижу, что была для вас всего лишь… (главное — не расплакаться…) всего лишь забавой… И, коли так…
— Донна! Это кто же для кого — забава? По-моему, как раз наоборот…
— Молчите, когда я говорю с вами, вассал…
— Серемонда…
— Что… Гийом?..
— Но этот же опасно, — он остановился наконец в своем метании по кругу и умоляюще смотрел на нее, сдвинув домиком свои светлые брови. И в этот миг Серемонда отчетливо поняла, что может закричать на него, ударить, да хоть убить — но прогнать от себя не сможет никогда. Это понимание собственной слабости так подкосило ее, что она просто стояла с руками, опущенными вдоль тела, и смотрела, и не могла ничего отвечать.
— Это опасно. И не только для меня. Даже если б весь мир назвал меня трусом, — (Гийом успел сказать это слово первый, не дожидаясь, пока оно прозвучит из чужих уст) — я все равно не решусь подвергать вашу жизнь опасности… Ведь тогда вся наша любовь сделается очевидной. Только слепой не поймет, что происходит, когда я явлюсь… перед всеми… перед Раймоном — в таком виде!.. Если уж признаваться во всем — позвольте мне это сделать иначе, как рыцарю перед господином, и тогда, может быть, пострадаю только я один…
