Наталья Калинина - Любимые и покинутые
— Что?
— Я бы хотела иметь от тебя ребенка. Мальчика. Чтобы он стал священнослужителем. У тебя цельная натура. А мне очень нравятся люди с цельной натурой.
— Ты со всеми так откровенна?
— Нет. Я очень скрытная. Я только Богу все про себя рассказываю.
Он обнял ее за плечи, скользнул рукой за вырез платья. Она была без лифчика, и его ладонь ощутила прохладную упругость девичьей груди. Другой рукой он поспешно расстегнул пуговицы ее вязаной кофты, потом халатика. Оказалось, что под ним вообще ничего не было. «Она заранее все задумала, — мелькнуло в голове. — Болтала про Бога и прочую ерундовину, а сама, наверное, такая же испорченная, как и ее сестра». Но это теперь почему-то не имело никакого значения. Она раздвинула ноги и сказала:
— Я боюсь, что будет больно. Я очень боюсь боли. Ты не знаешь, это очень больно?
— Нет. Говорят, это всего лишь одно мгновение. А тебе разве не рассказывала сестра?
— У меня бы язык не повернулся спросить ее об этом. Такой стыд.
Он расстегнул и снял штаны — боялся поранить их грубой тканью нежную кожу Агнессы. Спустил трусы. И вдруг ему сделалось страшно. А что если она на самом деле девственница? Среди женщин, с которыми ему приходилось иметь дело, ни одной девушки не попалось.
— Ты что, боишься? — догадалась она. — Я потерплю, если будет больно. И кричать ни за что не стану.
Он встал на колени и тут же на полметра провалился в сено. Эта позиция оказалась очень удобной, и он резко, одним толчком, вошел в Агнессу, решив, что если на самом деле есть какая-то преграда, то ее надо брать сходу. Девушка вздрогнула всем телом, всхлипнула. Он почувствовал, как по внутренней стороне его бедер потекло что-то липкое. «Неужели кровь? И так много?» — успел подумать он. Она покачивалась в такт его движениям, равномерным и глубоким. «Какая у нее глубокая п…» — думал он. Увы, в ту пору он еще не знал другого названия, кроме матерного, для этого женского органа.
Она вдруг положила ноги ему на плечи и села, и он испытал доселе неизведанное блаженство. Потом она подсунула ладони себе под ягодицы, стиснула их. Он чуть было не лишился сознания от восторга. И тут она, снова откинувшись на спину, стала описывать бедрами ритмичные круги. Похоже, он отключился на короткое мгновение. «Пора кончать, или я сойду с ума», — подумал он. Но как нарочно это ему никак не удавалось — очевидно, сказался недавний эпизод. Тогда он с силой надавил ей на живот ладонью, потом давил еще и еще, действуя по принципу тисков. Это принесло долгожданное облегчение. Он упал на нее, тяжело дыша, и почувствовал, как свело судорогой поясницу. «Теперь мне не встать, — пронеслось в сознании. — И вообще ни ногой, ни рукой шевельнуть».
— Ты что? — спросила она.
— Поясница. Я был ранен осколком в копчик и контужен. Я не могу пошевелиться.
— Это пройдет. Ты только не волнуйся. Давай я потру тебе больное место.
У нее были сильные и умелые пальцы.
— Тебе было очень больно? — спросил он.
— Да. Словно ты разрывал все внутри.
— Но ты молчала и даже… делала мне приятно.
— Мне очень хотелось сделать тебе приятно.
— Прости. Я, кажется, был очень неуклюж.
— Да нет. Это, наверное, неизбежно. Лучше сразу пережить, зато потом будет хорошо. Ведь женщине, я думаю, тоже бывает хорошо.
— Они иногда даже визжат от восторга.
— Дурочки. Восторг нужно переживать молча.
Он почувствовал облегчение — помог ее массаж, — потихоньку встал, натянул трусы. Она тоже поднялась и сделала шаг.
— Мне больно ходить…
— Наверно, это скоро пройдет.
— Да… Слушай, а у тебя в роду нет никаких болезней?
— Нет, кажется. Правда, многие мои родственники умерли молодыми и не своей смертью.
— Тогда, значит, если я забеременею, у нас родится здоровый умный ребенок с цельным характером. А как ты думаешь, от одного раза можно забеременеть?
Он промолчал. Все женщины, с которыми у него были интимные отношения, больше всего на свете боялись забеременеть. Он не умел пользоваться презервативом — они всегда либо слетали в самый неподходящий момент, либо рвались, когда он их надевал. А эта девушка хочет от него забеременеть.
— Ты хочешь мальчика или девочку? — спросила она.
— Девочку. Мне всегда хотелось иметь младшую сестренку.
— А я хочу мальчика. Только мальчика, — решительно заявила она.
— Тебя не хватились дома?
— Нет. Я сплю на веранде, чтобы никому не мешать своими молитвами.
— Неужели ты всерьез веришь в Бога?
— Всерьез и навсегда. Я — баптистка.
— А это что такое?
— Мы тоже верим в Христа и в Бога-отца, но почему-то нас преследует православная церковь. А ведь мы никому не делаем зла.
— Религия — это опиум. Отвлекает людей от важных дел.
— Ничего подобного. Наоборот, помогает хорошо делать важные дела. — Она опять перекрестила его. — Пошли. Я еще не молилась сегодня. Это большой грех.
Он проспал чуть ли не до полудня. Мать ушла в свою школу, бабушка копалась в огороде. В доме было непривычно тихо, и эта тишина лишь усиливала мерный стук маятника старых ходиков с охрипшей кукушкой. Он встал с пустой и очень легкой, ничего не помнящей головой. «Такие головы, наверное, бывают у только что родившихся младенцев», — подумал он и усмехнулся. Пошел на кухню, плеснул в кружку горячего — с печки — рыжеватого чая, отрезал ломоть мягкого серого хлеба.
Есть хотелось ужасно — похоже, он не ел почти целые сутки, но хлеб совсем не насыщал — он проваливался куда-то в объемную пустоту. Увидел на столе материну записку: «В шкафчике на верхней полке твое любимое вишневое варенье. Берегла для тебя. Кушай на здоровье. Целую. Мама» Он полез в шкафчик, зашуршал целлофаном, которым было обернуто горлышко банки. И тут в кухню вошла Ната.
— Принимай почтальона. Чайку налей, а?
Ната бухнула в кружку несколько столовых ложек с горкой засахарившегося варенья. Он плеснул ей чаю.
— Хорошо живешь, хлопчик. Сладко. И откуда ты такой взялся, что для тебя все сходу свои самые сладкие запасы выставляют? Ты знаешь, какой Агнешка до тебя монашенкой была? Да, да она на самом деле в монастырь собиралась. Говорила, вот, закончится война, вернется отец, поживу с вами с полгодика и… Ты жениться на Агнешке будешь, или у тебя это озорство, как у меня?
Он не знал, что ответить Нате — честно говоря, у него еще не было времени подумать обо всем этом.
— Не знаю, — промычал он и поперхнулся чаем. — Мне ведь предстоит на фронт возвращаться.
— Ну да: убьют не убьют… Знаешь, а если тебя ранят, ну, руку там или ногу оторвут, Агнешка из-под тебя всю жизнь будет горшки носить и еще Бога своего за такую судьбу благодарить.
— Я не собираюсь руки-ноги терять — они еще пригодятся мне.
— Это я к примеру сказала. Не обижайся. — Ната вскочила с табуретки и обняла его за плечи. Он быстро высвободился, почти отпихнув ее от себя. — Дурачок, ты чего? Я же тебе теперь, считай, родная сестра. А мне всегда хотелось иметь старшего брата. Чтоб можно было приласкаться к нему, поцеловать, а он тебе не скажет взамен «Снимай трусы, я тебе пистон поставлю».
— Какая же ты испорченная, Натка, — вырвалось у него.
— Будто ты никогда своим бабам так не говорил. Говорил, признавайся?
— Ну, говорил… Вы же сами этого пистона просите.
— Хочешь сказать, что все мы сучки и кобели, да? Может быть. Но только от того, что полюбишься с парнем, зла никому не бывает.
— Особенного добра тоже. — Он усмехнулся. — Ты, кажется, сказала, что почтальоном пришла. От кого же мне письмо?
— Не письмо, а телеграмма.
Ната достала из кармана четвертушку тетрадного листка с косыми линейками — на таких пишут первоклассники.
«Мне очень больно, и я лежу. Но эти муки я приняла от тебя, и мне радостно и светло на душе Твоя А.»
— А ее можно проведать? — спросил он, старательно отводя в сторону взгляд.
— А почему бы и нет? — Ната улыбнулась. — Пошли.
Он быстро надел поверх майки старый, еще отцовский, китель, сунул босые ноги в туфли, купленные к выпускному вечеру в школе. Они ему слегка жали, но сейчас это не имело никакого значения.
— Чего спешку порешь? Не при смерти она, наверное. Это у всякой девушки поначалу бывает. Просто твоя Агнешка слишком нежная. Я тоже, помню, после первого раза ерзала задницей по парте, а когда учительница вызвала отвечать урок к доске, мне казалось, я ни за что не дойду — словно раскаленный кол между ног всунули. Но это все быстро проходит.
— Ты совсем бесстыдная, Натка, — сказал он.
— Скажешь еще. Ты мне старший брат теперь, и я буду тебе все самое сокровенное рассказывать. Кому же еще? Папка на фронте, мамку я даже в лицо плохо помню, дед глухой, как пень, ну а Агнешка святая. Может, хоть ты ее чуток растормошишь?..
Когда они входили во двор к Буракову, из сарайчика доносилось жалобное блеяние козы.
