Тереза Ревэй - Твоя К.
Что происходило на свете? Опять облава? Но на этот раз речь шла о женщинах и детях. Сколько их было? Сотни, тысячи? Она принимала их горе близко к сердцу. Случилось что-то ужасное. В первый раз за все время она подумала о том, что, может быть, Советская Россия еще не такая ужасная страна. Ксения смотрела вокруг себя, ничего не понимая. Кое-какие прохожие останавливались, но их высокомерные лица ничего не выражали, на некоторых даже читалась радость. Внезапно черная полоса застлала глаза. Именно тогда в ее голове возник образ монахини матушки Марии Скобцовой, которая неподалеку от этого места, на улице Лурмель, организовала приют для обездоленных. Не теряя времени, Ксения села на велосипед и поехала к женщине, которая в течение многих лет помогала попавшим в беду людям.
Прибыв на большой двор, Ксения сошла с велосипеда и направилась в часовню. Там стоял уютный запах ладана, который можно встретить во всех православных церквях, где бы они ни располагались — в бывших конюшнях или покинутых гаражах, которые русские эмигранты оборудовали под молельни. Перед иконами стояли восковые свечи. На короткое мгновение Ксенией овладело ощущение покоя. Она подумала о Ленинграде и героическом сопротивлении своего народа, о духе, который поднимал осажденных на борьбу с врагом на расстоянии тысяч километров от Парижа. «Я живу, — подумала она. — А раз так, значит, я могу бороться». В этой простой часовенке, удаленной от триумфальных соборов из золота и мрамора города на Неве, Ксения почувствовала, как у нее внутри поднимается неизвестная ей до сих пор сила.
Скрипнула дверь, и Ксения обернулась. Сильная, уверенная, одетая в черный наряд монахиня вошла стремительным шагом.
— Матушка Мария! — закричала Ксения, кинувшись к ней. — Знаете, что происходит? Это ужасно. Сегодня была очередная облава. Они заперли евреев на велодроме. Я сама все видела. Надо что-то сделать.
— Я знаю, Ксения. Я как раз собиралась туда идти. Можешь пойти со мной, если хочешь. Мы должны собрать добровольцев из Красного Креста. Но сначала давай помолимся.
Ксения послушно наклонила голову, закрыла глаза и стала слушать, как чистый голос монахини произносит молитву.
Домой она вернулась только через три дня.
Она вошла в вестибюль здания, не поздоровавшись с консьержкой, которая посмотрела на нее злыми глазами. Растрепанные волосы Ксении спадали на плечи, рукав блузки был порван, она двигалась как автомат. Мышцы болели. Она почти не спала с тех пор, как ушла, временами на несколько минут проваливаясь в сон на одной из кроватей приюта матушки. Охранники на велодроме впустили внутрь только нескольких добровольцев, в то время как туда были согнаны более десяти тысяч евреев, среди которых находилось несколько тысяч детей.
Под окрашенной в голубой цвет стеклянной крышей, среди бетонных дорожек, там было всего несколько бюветов и никаких санитарных приспособлений. Везде царили грязь, вонь и невыносимая жара. Матушке Марии и Ксении помогали два врача и десяток медицинских сестер из Красного Креста, чтобы хоть как-то облегчить страдания несчастных, которые нуждались во всем. Ксения разносила воду во флягах, старалась облегчить мучения туберкулезных больных и страдавших от инфекционных болезней. Обезвоженные дети мучились от сорокаградусной температуры. Несколько женщин в припадках безумия срывали с себя одежду, царапали лица и руки до крови. Некоторые, убив своих детей, пытались затем покончить с собой. Чтобы добраться до каждого человека, приходилось переступать через тела. Мертвые лежали часами, пока их не вывозили. Трупный запах загрязнял и без того удушливую атмосферу. Матушка Мария смогла спрятать нескольких детей в мусорные баки, которые она выносила с велодрома. Когда, совершенно обессилев, Ксения почувствовала себя плохо, матушка велела ей отправиться домой и отдохнуть.
Только оказавшись в своей квартире, Ксения смогла перевести дух. Солнце играло на блестящем паркете, освещая светлое дерево и отполированную до блеска мебель. Прислонившись к дверному косяку, женщина стояла, наслаждаясь спокойствием в салоне, окна которого выходили на Люксембургский сад. Ей казалось, что она вырвалась из ада. Руки дрожали. Крики и детский плач продолжали звучать в ее ушах. Сама она была грязной, пыльной, а страх невинных жертв, которых должны были отправить в Дранси или в лагерь Луаре, навсегда проник ей в душу.
— Вернулись наконец? — сухо произнес Габриель, с отвращением рассматривая ее.
Ксения устало помассировала себе затылок. Она знала, что выглядит ужасно. И чувствовала себя так же.
— Я предупреждала вас, что не знаю, когда вернусь.
— Судя по вашему виду, вы провели время не самым лучшим образом. Я никогда не видел вас в подобном состоянии.
Оттенок раздражения промелькнул во взгляде Ксении, когда она посмотрела на своего ухоженного мужа в бежевом льняном костюме с аккуратно причесанными седыми волосами. Как и все французы с начала оккупации, он заметно похудел и на его шее образовались отталкивающие складки. У Ксении было не то настроение, чтобы выслушивать упреки. Она не могла понять рассудительное спокойствие, с которым отнесся Габриель к падению Франции. Он не постеснялся использовать свои старые, предвоенные связи с Германией и продолжал вести дела, общаясь с нацистами с большой любезностью, вызывавшей у Ксении ужас.
— Хочу напомнить, что сегодня вечером мы приглашены на прием в германское посольство. Вам понадобится несколько часов, чтобы привести себя в надлежащий вид.
Она покачала головой.
— Я не пойду, Габриель.
— Почему?
— Потому что отныне я отказываюсь участвовать в этой лицемерной игре. Начиная с сегодняшнего дня мои отношения с немцами сократятся до минимума. Конечно, я буду сталкиваться с ними на улицах, но сама к ним не пойду и под своей крышей принимать никого из них не собираюсь.
Габриель улыбнулся нехорошей улыбкой.
— То-то расстроится ваш любовник, когда в следующий раз пожалует в Париж. Если, конечно, вы сами снова не захотите навестить его в Берлине под каким-нибудь достойным предлогом.
Сердце Ксении замерло в груди. Что-то в Габриеле ее очень беспокоило, что-то жестокое, чего она раньше за ним не замечала. Угроза — оружие слабых, его надо презирать, но она не смогла удержать страх. Что он вообще мог знать? Скорее всего, он видел Макса в Оранжерее. Кто угодно мог сказать ему, что это тот самый фотограф Макс фон Пассау, а Габриель понял, что они были знакомы и до войны.
Ксения подумала о подпольной активности Макса, об опасностях, которым он подвергался. Достаточно прошептать одну фразу в нужное ухо, и Макс окажется в подвалах гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе. Похолодев, она старалась не выдать своих эмоций.
— Не понимаю, о чем вы говорите, Габриель. Я устала и плохо чувствую себя. Извините, я должна вас оставить.
Она повернулась, чтобы уйти.
— Вы будете готовы к восьми часам вечера, Ксения, и поедете со мной в посольство. Там вы всех очаруете. Как обычно. Я не для того женился на вас, чтобы позволить вам заниматься какими-то жалкими евреями, которые лишь получают то, что заслуживают. Наденьте зеленое платье от Роша, которое было на вас однажды. Оно вам очень к лицу.
Берлин, февраль 1943К полудню зал берлинского Дворца спорта был переполнен. Четырнадцать тысяч мест — и ни одного свободного. На первых рядах разместились медицинские работники, сопровождающие раненых солдат. Знаменитые актеры сидели рядом с рабочими в кепках, военными, награжденными Железными крестами, женщинами в поношенных манто со старым облезлым мехом.
На трибуне в ряд восседали члены правительства и несколько гаулейтеров. Радиотехники суетились возле микрофонов, в то время как журналисты фотографировали зал.
«Кто бы осмелился отказаться от приглашения самого министра пропаганды», — думала Мариетта Айзеншахт, которая пыталась найти предлог, чтобы избежать посещения этой каторги, но Курт отказался даже слушать ее. Мало того, он еще настоял, чтобы их сопровождал сын. Сидя рядом, одетый в синюю униформу гитлерюгенда с погонами, петлицами и эмблемой со свастикой, Аксель оглядывался вокруг с равнодушным видом. Собрание, предназначенное для того, чтобы потрясти воображение, совершенно не впечатляло его. Ему исполнилось тринадцать лет, и эти показательные парады национал-социалистов давно не были для него чем-то интересным. Он размахивал флажком в Нюрнберге, приветствовал Гитлера во время частных приемов и ходил в строю вместе со своими товарищами по улицам Берлина бесчисленное количество раз. Теперь он просто задыхался от скуки. Мариетта нежно похлопала его по колену. Немного рассерженный, он нахмурил брови под пилоткой, но она лишь улыбнулась ему. Переменчивое настроение подростка, который пытался показать свою значимость, ее не раздражало. Нравится ему или нет, но он ее сын и к тому же еще ребенок.
