Наталья Калинина - Любимые и покинутые
И снова Павловский в упор посмотрел на Николая Петровича. И Николай Петрович выдержал его взгляд.
— Так ты, я вижу, не знаешь, почему они не расписались. Хочешь, скажу тебе? Да ты не бойся — никакой зловещей тайны за всем этим не кроется. Просто Анджей Ковальски уже был женат и даже имел сына. Ты случаем не знаком с его женой?
Николай Петрович смутился, но тут же овладел собой и сказал, глядя на правое ухо Павловского:
— Ее угнали в Германию. А потом… потом он ничего мне не говорил про нее. Как же я могу быть с ней знакомым?
— А ты подумай. Не спеши с ответом.
И тут Николай Петрович понял, что Павловскому известно все. И нет никакого смысла скрывать и прятать от него факты.
— Устинья? Так это Устинья? У меня, между прочим, были такие подозрения.
— Молодец. С радостью бы взял тебя к себе в первые замы, да только партии тоже нужны умные головы. Еще как нужны. Ладно, рассказывай, что случилось с этой твоей русалкой.
— Она сбежала с одним молодым парнем. Не знаю — куда. Устинья разговаривала с матерью этого парня.
— Она сбежала, вскоре сгорел дом, причем на глазах у этой твоей Устиньи-Юстины. Но ты не падай духом — мне до всего этого нет никакого дела, тем более, что жившая в том доме Наталия Сербич вернулась из мест не столь отдаленных, на каждом углу поливала грязью советскую власть и гнала самогон. Это к лучшему, что она сгорела — все равно рано или поздно нам пришлось бы заняться ее личностью. Ладно. Все мне ясно. Теперь давай думать, что нам посылать в Москву. Не этот же детективный сюжет в стиле всеми нами любимого Шерлока Холмса, а? Как ты считаешь, нельзя ли ее, эту беглую жену, вернуть хотя бы на время? Потом, когда обживетесь в Москве, пусть себе куролесит на здоровье — почти все жены нашей верховной знати либо молодых любовников содержат, либо хлещут водку почище любого драголя.
— Нельзя, — коротко и решительно ответил Николай Петрович.
— Ясно. А у тебя не найдется бутылочки «Ахтамар»? Правда, я слышал, будто бы это дамский коньяк, но мне он очень даже по душе. А заодно и эту свою Юстину зови. Красивая женщина и стол красит, и душу веселит. Она у тебя, я гляжу, дом в идеальном порядке содержит. А Машка твоя ее любит?
— Они друг в дружке просто души не чают, — искренне признался Николай Петрович.
— Вот ведь оно как случается… А, может, твоя жена приревновала тебя к этой Юстине и…
— Нет. Она совсем не ревнивая. Она даже своего Анджея к ней не ревновала.
— Странная женщина. Настоящая русалка.
И Павловский, прищурившись, долго смотрел на Машин портрет.
Устинья нарядилась в темно-голубое шерстяное платье с белым кружевным воротником и слегка подкрасила губы. Павловский, привстав, поцеловал ей руку, и она ему радостно улыбнулась — давно, очень давно никто не целовал ей руки.
— Прошу пани к столу. — Павловский отодвинул для Устиньи стул, собственноручно открыл бутылку «Ахтамара», налил ей полную рюмку и протянул открытую коробку с шоколадным набором. — Ладна ниевяста, бардзо ладна. Из каких мест будете, пани?
— Из Вильно, — ответила Устинья, нисколько не робея.
— Я там три года служил. Уже после войны. Жаль, что отдали этот славный город литовцам, очень жаль.
— Зато он теперь советским стал, — сказала Устинья. — То есть русским. Совсем как при царе.
Павловский рассмеялся.
— И то верно, если не шутишь. На родину-то не тянет?
— Нет, — честно ответила Устинья. — Родина там, где родные живут. Все мои родные живут в России.
Николай Петрович словно видел Устинью другими глазами — молода, красива, умна. А главное, есть в ней эта бесценная способность чувствовать себя хозяйкой любой ситуации. Дурак Анджей, что променял такую замечательную дивчину на капризную, изнеженную Машу.
— А в Москву хочешь? — спрашивал Павловский, чокаясь с Устиньей фужером с коньяком. — Ты не сердись, что я тыкаю — нравишься ты мне. Тем более, я в отцы тебе гожусь.
— В Москву хочу, потому что без Машки уже не смогу. Если Петрович сам не возьмет, вслед за поездом по шпалам побегу, — сказала Устинья, засмеялась и выпила до дна свой коньяк.
— Слышал? Придется брать. Но в Москве с пропиской очень строго, не то, что у нас. Так что будешь жить либо нелегально, либо…
Павловский подмигнул Николаю Петровичу, но тот, разумеется, ничего не понял.
— Я могу и нелегально, — ответила Устинья, теребя свои бусы цвета синьки. — Ну, а если захочет, может хоть домработницей оформить.
— Домработницей? Тебя? Ну, уморила. — Павловский смеялся до слез, потом полез за носовым платком в карман своих штанов с широкими красными лампасами. — Да разве таких берут в домработницы? Николай Петрович, ты слышал, что она сказала? Домработница… Ну, а в Большой театр или там на прием по случаю Октябрьской годовщины он что, с домработницей будет ходить? А ведь придется, черт возьми, придется ходить. В Москве они нынче очень строго этикет соблюдают. Раз у человека есть жена, изволь, появляйся на людях с ней, иначе нехорошее подумают. Николай Петрович, ты как, настроен в Москву переезжать или, может, думаешь, что свой малый вертеп лучше Синайских гор?
— Настроен, — ответила за Соломина Устинья. — Мы только вчера говорили об этом.
— Прекрасно. Юстина… как вас там по батюшке, хотя теперь это вовсе не важно, а вы знаете, что от жены ответственного партработника зависит львиная доля его успеха или неуспеха? Так повелось еще со времен древнего Рима.
— Знаю, — сказала Устинья.
— Пример Сталина, — продолжал изрядно подвыпивший Павловский, — есть не правило, а печальнейшее из исключений, за которое, я думаю, он и поплатился, еще находясь в расцвете сил. Если у тебя есть надежный и верный друг, каким в идеале является жена, тобой никогда не сумеют манипулировать всякие там проходимцы, преследующие свои корыстные цели. Николай Петрович, я, разумеется, иду на большой риск, но для друга и в пост скоромное разрешается. Вы тут вдвоем обговорите все между собой как следует, а завтра с утра подъедешь ко мне вместе со своей женой. — Сощурившись, Павловский долго смотрел на Устинью и первый отвел глаза. — Я частенько бываю в Москве по долгу службы. Так что запасайтесь «Ахтамаром».
Новость о переезде в Москву Маша восприняла без особого энтузиазма.
— А тебе хочется в Москву? — спросила она Устинью.
— Мне хочется быть там, где ты.
— И я без тебя никуда не поеду. Знаешь, Устинья, я тут думала о том, что, может быть, и мне стоит уйти в монастырь… Нет, нет, ты не бойся, — тут же попыталась успокоить она Устинью, увидев в ее глазах настоящий ужас. — Не уйду я никуда. Тем более, что это навсегда бы испортило карьеру отцу. Да и вообще я слишком люблю себя… — Маша высоко подняла ногу, обтянутую в бело-розовое шелковое трико, тоже добытое Николаем Петровичем в мастерской Большого театра. — Из меня уже не выйдет прима-балерина, потому что я отдала слишком много душевных сил этому странному мальчику. У меня в душе какая-то пустота, а балет — это страсть, как и любое настоящее искусство. Ты хочешь что-то мне сказать, Устинья?
— Да, коречка. Но я не знаю, с чего начать.
— Начинай с самого грустного, чтобы потом мы могли перейти к более веселому. — Маша встала на пуанты, выгнула спину и стала медленно и плавно поднимать правую ногу, пока кончик ее носка не коснулся затылка. Потом она опустилась с пальца на пятку, взяла поднятую ногу обеими руками за щиколотку и поставила себе на затылок. В такой позе она напоминала Устинье акробатку из цирка-шапито, в который ее водил еще отец. И перед Устиньей внезапно промелькнуло ее короткое детство, оборвавшееся с гибелью родителей, мытарства юности, страдания по Анджею… После смерти родителей вся ее жизнь пошла наперекосяк. То же самое случилось и с Машей-большой. И эта девочка — сиротка. Круглая сиротка, хоть ее так любит Николай Петрович. Но Устинья уже не могла до конца верить мужчинам и их любви… Как бы там ни было, но нужно сделать все возможное и невозможное, чтобы у этой девочки сложилась, а не скомкалась жизнь. Ее, Устиньина, жизнь, считай, уже перевалила точку своего зенита. О любви пора забыть. Тем более, что… Она снова вспомнила освещенную луной мансарду в самом центре Вильно, Un Sospiro, руки Анджея, ощупывающие ее тело в надежде отыскать хоть малейшее сходство с придуманным им идеалом. Почему ей всегда так страстно хотелось стать этим самым идеалом Анджея? Ведь его самого она любила таким, как он есть, ничего про него не придумывая…
— Устинья, о чем ты задумалась? — спросила Маша, замерев в своей позе акробатки из цирка-шапито Устиньиного детства.
— Я думала о твоем папе. О моей к нему любви. Я только сейчас поняла, что большинство людей выходит замуж и женится вовсе не по любви, а потому, что так распоряжается судьба.
— Да, — Маша тихо и печально вздохнула.
