Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)
— Не понимаю, какое удовольствие можно получать от заменителей всего настоящего…
Изабелла, ещё не опомнившаяся от его реплики насчёт искусства-подделки, конечно, растерялась, но не совсем:
— Ты сам сказал, что спешишь, — рассердилась она. — А чтобы сварить настоящий кофе, требуется время.
— Ну-ну, не сердись, — улыбнулся Пётр. — Помнишь, давным-давно ты говорила: «Зайчик, я люблю только самое взаправдашнее.» И не хотела понять: ты мне нравилась по-настоящему. Но тебе всё это пофигу. Такое вот получилось несоответствие.
— Это было так давно, что уже и неправда, — ответила Изабелла. — И потом, я была вечно занятая девица: то музыкальная школа, то изостудия, то фигурное катание, и всякие олимпиады, конкурсы, смотры…
— Ну, и к чему всё это было?
— Тогда была школа идеалов, понимаешь? Нам вдалбливали, что такое хорошо и что такое плохо. К восьмому классу я поверила: могу стать гармонически развитой личностью! И не признавала деления людей по физиологическому принципу: мужчина и женщина.
— Да, конечно, — вставил Пётр. — Из нас воспитывали нечто среднее, бесполое…
— А мы об этом думали тогда? Для меня все были — человеки! А у тебя, знаешь, в глазах загорался такой сумасшедший огонёк — он и пугал, и манил, и отталкивал-притягивал, о Боже! И я боялась — смешно подумать! — того слишком серьёзного, что у нас могло получиться. Ты прямо-таки излучал какие-то мужские флюиды! А я, дурочка, считала: это нехорошо, парень не должен быть самцом, это проявление низменных инстинктов…
— Неужели я напоминал кобеля? — изумился Пётр.
Изабелла вздохнула, махнула рукой, будто отгоняла назойливую муху, закурила и, не глядя на него, выдохнула:
— Глупышкой была…
Сама же подумала, что, может быть, единственное настоящее, что у неё было, — молчаливая школьная любовь, и все эти восторги, полуобморочные страхи…
Потом — с другими — всё было проще, грубее, бесстыднее, всё равно как, и она постепенно забыла о полудетской выдумке насчёт любви одухотворенной, без намёка на земное и грешное.
— И всё-таки я часто тебя вспоминаю, — сказал Пётр.
— И я тоже, — сказала она и подумала: «Раньше врала — краснела, а теперь — и не моргну даже. Когда же в последний раз думала о нём? Уже и не вспомню. Интересно, он смог бы бросить свою госпожу Потоцкую ради меня? Кажется, Зайчик расчувствовался. А может, это уже начало романа?»
От такого предположения внутри неё натянулась и зазвенела незримая струна, лёгкая и серебристо-холодная, как первая осенняя изморозь на хрупком кленовом листе.
— Пора, однако, откланиваться, — сказал Пётр. — Завтра придёт мой человек и купит что-нибудь из этого, — он кивнул на керамику. — Можешь назвать любую разумную цену. Он заплатит.
Изабелла хотела ответить, что деньги ей не нужны, пусть всё берет даром, она ещё налепит кучу всяких фигурок, и хоть она и небогатая, но и не нищая, чтобы ей подавали что-то вроде милостыни, так сказать, благодетельствовали. Сам ведь намекнул: ненастоящее, подделка, не искусство вовсе!
— Да не майся ты, не мучайся! — рубанул проницательный Пётр. — Будем считать: получаешь аванс, только и всего. Договорились?
Она обреченно махнула рукой: ладно, мол, чего уж там церемонии разводить! Но она не хотела, чтобы он как пришёл, так и ушёл — внезапно, как порыв ветра, летний ливень, вспышка молнии.
— Пора, пора, рога трубят! — Пётр шутливо подмигнул. Его глаза, однако, не смеялись. Изабелла хотела встать, но не смогла. Вот смехотура! Так разволновалась — это в её-то годы, — что ноги стали будто ватными, и в глазах предательски защипало.
— Всё банально и очень просто: возвращаемся на круги своя, — сказал Пётр. — Был рад тебя увидеть. Пусть даже и другую. Да и я уже не тот…
Наконец, пересилив эту проклятую вялость и слабость, Изабелла встала, зачем-то виновато развела руками, хохотнула («Господи, чего разнервничалась-то?»), одёрнула юбку, хотя та была в безупречном порядке, хотела сказать что-то необязательное, вроде того, что ещё, мол, увидимся и всякое такое, но поняла: скажет хоть слово — тут же и разревётся, чего позволить себе она никак не могла. Ещё чего не хватало! Ведь Изабелла сильная женщина, и все об этом знают!
Она кивнула Петру и почти сразу же захлопнула за ним дверь. И безотчетная, холодная ярость внезапно взорвалась в ней, как часовая мина, дождавшаяся своей зловещей секунды. Изабелла превратилась в сгусток бешеной энергии.
Пожалуй, она действительно не отдавала себе отчёта, когда, схватив молоток, принялась бить все эти скульптуры, вазы, фигурки, и топтала осколки, и обломки, и черепки — вот так, и так, и так!
— Конец всему! Надоело! — с тоскливым и злорадным упорством буйнопомешанного она кружила по комнате. — А-а, гад, затаился? Думаешь, я тебя не прикончу?
Но деревянный божок, надув щёки, плутовато взирал на неё, щурился и не поддавался каблукам туфель. Изабелла выпилила его из сосновой чурки давным-давно. И под руководством старой нанайской мастерицы Чикуэ обработала долотом, стамеской и грубым наждаком.
Чикуэ собственноручно раскрасила божка и велела почаще его кормить.
— Накормишь — он будет добрым, — объяснила старушка. — Он будет добрым — значит, и тебе добро сделает, обережёт от несчастий. Не забывай корми!
Она, конечно, забыла. Сердце ёкнуло лишь однажды, когда узнала, что Чикуэ была, оказывается, не только великолепной художницей-мастерицей, но и тайной шаманкой, в силу и мудрость которой верили многие её сородичи. А что если и вправду в этом божке скрывается какая-то заколдованная сила? Нет, лучше не искушать судьбу…
— Ладно, живи! — Изабелла устало опустилась в кресло. Божок смотрел на неё из-под стола и счастливо, идиотски счастливо улыбался.
* * *Недели полторы никто не мог ей дозвониться. Марианна даже специально приезжала, чтобы узнать, что случилось. Но дверь ей никто не открыл. Тогда она сбегала в домоуправление за слесарем, вызвала с работы Толика, притащила участкового милиционера. И когда вся эта компания собралась перед дверью, шумно обсуждая, с чего и как начать взламывание, Изабелла вдруг подала голос:
— Господи, что вам всем от меня надо? Пошли вон! Хочу тишины и покоя…
Потом Марианна доказывала всем, что у Изабеллы был творческий кризис и всё такое прочее, с этим связанное. Участковый, впрочем, сделал в своём журнале более определённую запись: «Вызов к гражданке Н. Запой. Провести профилактическую беседу».
Неизвестно, провёл он её или нет, но однажды Изабелла выпорхнула из своего гнёздышка как ни в чём не бывало, весёлая, нарядная, уверенная. Запястья украшали новые затейливые браслеты из бересты, а на шее болтался кулон из обожженной глины. Это была миниатюрная копия деревянного божка. Вскоре Изабелла забросила его на антресоли и постепенно о нем забыла.
У неё начался новый период — увлечение берестой. Всё остальное не имело абсолютно никакого значения. По крайней мере, так она всех уверяла.
МАТРЕНА УСАТЫЙ
«Не надо… Пожалуйста, не надо…»
Он подумал, что и в самом деле большего не надо. И еще испугался ее странно посеревших век. Надя закрыла глаза, крепко-крепко, будто играла в жмурки — по-честному, без подглядываний. Как девчонка-отличница, которая боится показаться недобросовестной, иначе дворовые ребята бесцеремонно выставят ее из игры, да еще и трепку зададут.
Роман чувствовал ее легкие прикосновения, все более и более смелые, и все-таки Надю что-то останавливало. Она определила для себя черту, за которую переступать нельзя, даже если очень захочется — стой, замри, не двигайся!
Но, если честно, то он сам боялся того, что может обрушиться на него за той чертой, перед которой они замерли.
Все получилось до невозможности просто. Яшка Каплан, с которым Роман жил в одной комнате, уехал на каникулы. У Романа билет был на завтра, и у Нади — на завтра: ему — во Владивосток, ей — на Сахалин, в Углегорск, где жили родители.
Полдня он бродил по скользкому Хабаровску. Автобусы не ходили из-за снега, который завалил улицы и все сыпал и сыпал — густой, липкий, обильный, как конфетти на студенческой вечеринке.
С Амура дул резкий ветер, и Роман зяб в своем легком пальтишке: тогда, в семидесятых, еще не было теплых и дешевых китайских пуховиков, а на дубленку или шубу хотя бы из искусственного меха у родителей денег не было.
Чтобы не обморозить уши, которые у него всегда немели от колючего, злого ветра, Роман то и дело забегал во все попутные магазины. Все равно надо было что-нибудь купить родителям, как-то неудобно являться безо всего. Отец написал, что у них исчез из продажи табак «Золотое руно» — его любимый, а папиросы и сигареты он терпеть не может. Мать любила красивую посуду, и Роман хотел найти для нее какую-нибудь забавную керамику. Но полки магазинов, как на грех, были скучны и однообразны. Хорошо, что хоть «Золотое руно» он все-таки отыскал в одной полуподвальной рыбкооповской лавчонке. И когда уже отходил с покупкой от прилавка, продавщица вдруг его окликнула:
