Эрик Сигал - Аутодафе
Интересно, что ты почувствуешь теперь, когда узнаешь на своих далеких галилейских берегах, что твой «старый друг» стал архиепископом?
Обрадуется ли раввин Д. Луриа? А может, станет гордиться?
И наконец, вопрос вопросов: что по этому поводу скажет Эли?
Мне кажется, он имеет право знать, что его отец — христианин. А самое главное — будь его отец даже самим папой римским (а в случае Тима этого вовсе нельзя исключать), все равно антисемиты будут презирать его за то, что в нем течет и еврейская кровь.
Думаю, это его не только не заденет, но и придаст его жизни больше осмысленности, тем более что скоро Эли придется ею рисковать ради всех нас.
Скажешь, это проповедь? Пусть так. Если не хочешь говорить «аминь», тогда я…
Двумя днями позже.
Никак не могу дописать последнюю фразу.
Может, у тебя получится?
С любовью,
Дэнни».
Дебора решила сохранить вырезку. В глубине души она понимала, что само письмо ей лучше сжечь. Хватит с нее и фотографии! Разве не достаточно просто смотреть на его лицо, а слова найдет ее сердце?
Однако какая-то сила повелела ей оставить у себя содержимое конверта целиком. Позднее она поняла, что подвигло ее положить эти бумаги не куда-нибудь в потайной уголок, а прямо в верхний ящик стола.
Четырнадцать лет после появления на свет Эли прошли для нее в мучительных поисках нужных слов. Теперь у нее были эти слова. Но она, как трусиха — по крайней мере, так она сама потом думала, — не выложила ему всю правду, а просто оставила письмо там, где он наверняка бы его нашел.
Это случилось довольно быстро.
Уже на следующий вечер Эли не появился в столовой к ужину.
Поначалу Дебора решила, что он — как уже не раз бывало — задержался в соседнем кибуце у Гилы. Но когда, придя домой, она обнаружила письмо брата скомканным и валяющимся посреди комнаты на полу, она позвонила подружке сына. Девочка лишь усугубила ее тревогу, сообщив, что Эли не появлялся и в школе.
Дебора повесила трубку и помчалась делиться своими опасениями к Боазу и Ципоре.
К своему удивлению и великому облегчению, она нашла Эли у них в шрифе. А судя по табачному дыму, разговор шел уже не один час. Сын уставился на нее глазами, пылающими от негодования. Для него мать была предательницей.
— Эли…
Он отвернулся.
— Можешь меня ненавидеть, у тебя есть на это право, — беспомощно сказала она. — Мне следовало давно тебе все рассказать.
— Нет, — вмешался Боаз. — Виноваты мы все. В чем я и пытаюсь его убедить с того момента, как он пришел. Ведь это мы тебя уговорили!
Ципора молча закивала.
Эли стал выпускать пар, причем начал с «дедушки».
— Как ты мог на это пойти? Как ты мог осквернить память собственного сына?
На этот вопрос у Боаза, слава богу, был ответ.
— Я… Мы сделали это в знак нашей любви.
— «Любви»! — усмехнулся парнишка. — Любви к кому? К какому-то христианину, с которым моя мать — так называемая «раввин Луриа» — легла в постель?
— Эли! — рявкнула Дебора. — Ты не имеешь права разговаривать в таком тоне!
— Неужели? Ты бы постыдилась… — Он не находил слов, хотя еще не выплеснул всей накопившейся злости.
Дебора решила объясниться:
— Эли, мне действительно стыдно. Но только за то, что я боялась тебе все рассказать. Есть одна вещь, которую тебе необходимо уяснить, поскольку в ней заключается причина твоего появления на свет. — Она помолчала и тихо закончила: — Я любила твоего отца. Он был добрый и хороший. И чистый сердцем. И клянусь тебе, наша любовь была взаимной.
Эли опять повернулся к Боазу и Ципоре. Вопреки его ожиданиям, оба кивнули.
— Твой отец был менш[87], — подтвердил Боаз.
— О каком «отце» ты говоришь? О своем сыне или… об этом мамином пасторе?
И снова пронзительный юношеский взор впивался в каждого по очереди. Дебора словно проглотила язык, но Боаз с чувством ответил:
— Мне нет нужды рассказывать тебе, что за человек был наш сын. Ты четырнадцать лет о нем слышишь. Единственное, в чем мы тебе солгали, это в том, что он не был тебе отцом. И скажу тебе честно, Эли, даже если с этого дня ты перестанешь со мной знаться, я всегда буду с благодарностью вспоминать те годы, что ты позволил нашему мальчику жить в тебе. А теперь, — сказал он, — я хочу, чтобы ты попросил прощения у Деборы. Она его почти не знала — и в этом ты должен винить не ее, а меня.
Эли смутился.
— Но, Боаз… — пролепетал он, — я совсем на тебя не сержусь!
— Почему же? — строго спросил старик. — Иными словами, ты злишься на Дебору за то, что твой отец был христианин? Деление людей на «своих» и «чужих» — это то самое искаженное мышление, которое привело мир к холокосту. У меня есть право так говорить, поскольку эта ничем не оправданная ненависть лишила меня родителей, а потом и сына. Самое главное заключается не в том, еврей ты или христианин, а в том, хороший ли ты человек. Твой отец — а я его знал — был хорошим человеком.
К Деборе наконец вернулся дар речи.
— Он и сейчас хороший человек, — сказала она со спокойной убежденностью в голосе. — Тим пока еще жив. И теперь у меня есть долг перед обоими — перед Тимом и Эли: они должны познакомиться.
— Ни за что! — крикнул мальчик. — Видеть этого человека не желаю!
— Почему? — рассердилась Дебора. — Ты сам только что нас всех критиковал за то, что мы утаивали от тебя правду. Чего ты теперь боишься? Что он может тебе понравиться?
— Как он может мне понравиться после того, что он сделал?
— Чушь! — взорвалась Дебора. — Если ты думаешь, что он меня бросил, то глубоко заблуждаешься! Он даже предлагал мне, что откажется от духовного сана… хотел перебраться в Иерусалим. А потом… я же ему о тебе ничего не сообщила. Он до сих пор не знает!
По лицу мальчика пробежал испуг. Дебора продолжала:
— Бог свидетель, Эли, я тебя люблю, и я старалась быть тебе хорошей матерью. Но теперь я понимаю, что была не права. Никогда себе не прощу, что позволила тебе расти без отца!
Глаза мальчика наполнились слезами.
До сих пор Ципора сидела молча. Сейчас она сказала свое слово:
— Как долго прикажете это выслушивать? Сколько еще мы будем каяться и заниматься самобичеванием? Мы все живые. И до вчерашнего дня мы любили друг друга и были самой дружной семьей на свете. Как же мы могли, — она в упор посмотрела на Эли, — позволить разрушить это какой-то жалкой бумажке? Так. Предлагаю пропустить по стопке шнапса. — Она опять посмотрела на Эли. — Тебе, бойчик[88], — самую малость. А потом сядем и станем говорить, пока не вспомним, кто мы есть и что значим друг для друга.
Они проговорили всю ночь. Наконец, когда ясно было одно — что все они пережили своего рода катарсис, раввин Дебора Луриа сказала сыну:
— Ладно, Эли, когда мы с тобой поедем в Рим?
Еще не остыв от своей обиды, мальчик ответил:
— Никогда!
ЧАСТЬ VI
74
Тимоти
Тим то проваливался в дрему, то опять пробуждался. После десяти часов полета двигатели самолета DC-10 стали гудеть с надрывом, словно и они тоже притомились. Он попросил учтивую стюардессу принести ему еще чашку кофе, а заодно в шутку предложил позаботиться и о командире экипажа. Девушка улыбнулась шутке Его чести и поспешила на кухню лайнера.
Пока все другие пассажиры первого класса спали, Тим усердно готовился к своей роли папского нунция. В последние недели, что ни день, едва освободившись из своего лингвистического плена, он спешил в кабинет фон Якоба, где углублялся в досье Хардта, пытаясь составить себе портрет будущего идейного противника. Одновременно он разрабатывал для себя план предстоящей поездки.
Эрнешту Хардт родился в 1918 году в Рио-Негро. Он был сын швейцарского иммигранта и мамелюки — то есть женщины смешанной португало-индейской крови. Воспитывался он у францисканцев и по окончании обучения стал одним из них. После учебы в Риме, где он получил докторскую степень в Григорианском университете, он до 1962 года преподавал в Лиссабоне, а затем вернулся на родину, чтобы возглавить первую кафедру католического богословия в новом Университете Бразилии.
Эти голые факты его биографии занимали меньше страницы. Далее в досье шла обширная библиография трудов Хардта и критические аннотации, составленные разными ватиканскими учеными мужами консервативного толка. Чаще всего эти заметки были подписаны инициалами фон Якоба. Они отличались особой резкостью оценок.
Следующий раздел, целиком посвященный переписке между Римом и столицей Бразилии, преимущественно содержал упреки по поводу диссидентских выходок Хардта и его уклончивые ответы типа: «Сложно проповедовать слово Божье в краю, о котором Он, кажется, позабыл».
