Олег Руднев - Долгая дорога в дюнах
На пороге, весь окутанный паром, появился председатель.
— Здорово, хозяева. Вот принимайте, — глухо сказал он и отошел в сторону.
За ним стояла женщина, замотанная поверх пальто платком. Она неуклюже переступала замерзшими ногами в фетровых ботиках, уже давно потерявших свой первоначальный цвет. Дед со смешанным чувством жалости и неприязни взглянул на нее, на стоявшего рядом мальчишку. У того из-под намотанного поверх шапки платка лишь блестели глазенки.
— Здравствуйте, — разматывая платок, с заметным акцентом сказала Марта.
— Здравствуйте, — сдержанно ответил дед.
Председатель просительно стрельнул глазами сначала на него, потом на вышедшую из соседней комнаты с портретами сыновей старуху, поспешно сказал:
— Ладно, вы тут разбирайтесь, а мне еще других устраивать надо. — Помолчал и добавил, ни к кому собственно не обращаясь: — А насчет работы, и, стало быть, провианту… завтра определим.
Когда дверь за ним захлопнулась, в комнате повисла напряженная тишина. Первым ее нарушил хозяин дома:
— Там, значит, обретаться будете, — показал он на открытую дверь боковушки.
— Можно туда зайти? — неуверенно, с трудом подбирая русские слова, спросила Марта.
— Ваша, говорю, комната, — хмуро повторил дед.
Марта взяла чемодан, обернулась к сыну:
— Эдгар, помоги-ка… — по-латышски сказала она.
Но мальчик не слышал. Он смотрел совсем в другую сторону — туда, где на столе, в тарелке, прикрытой домотканой салфеткой, виднелась краюха ржаного хлеба. Темно-золотистая корочка гипнотизировала ребенка.
— Эдгар! — резко повторила Марта. Ее лицо покрылось красными пятнами.
Мальчик словно проснулся, сглотнул слюну и поспешно подхватил стоявший у ног узелок. Дед видел все — и голодный взгляд ребенка, и растерянность матери, и тяжелую кладь в их руках, но хоть и качнулся невольно — все же не двинулся с места.
Над деревней сгущались сумерки. В избах зажигалка редкие огоньки. Снаружи оконце боковушки выглядело маленьким светлым квадратиком — и посреди этого светлого квадратика темнел неровный кружочек. Это Эдгар своим дыханием отогрел стекло и с недетской серьезностью разглядывал незнакомую улицу, огромные кедры в белоснежных шапках, бесконечные сугробы снега. Наконец, он обернулся к матери:
— Мама, а ты заметила, — задумчиво спросил он, — хлеб у них какой-то странный.
Марта — она разбирала вещи — опустила голову, делая вид, что не расслышала. Переспросила:
— Что?
— Коричневый такой, и пахнет вкусно.
— Поздно уже, ложись спать.
— Мама, я кушать хочу, — насупился мальчишка.
Марта опустила голову, виновато сказала:
— Нету у нас, маленький, ничего. Ложись, спи.
Старик со старухой в это время сидели в горнице за столом, занимались каждый своим делом — дед подшивал валенки, хозяйка вязала носки. Оба изредка поглядывали на дверь, за которой слышалась негромкая возня, незнакомая речь. Наконец, бабка не выдержала и спросила шепотом:
— Вроде не по-нашему бают. Немцы, што ля?
— Латышцы они какие-то — поняла?
— Ох, господи-спаси, — перекрестилась старуха. — Где же, Митяюшка, земля ихняя, в Германии, аль в России?
— Этта, значит, — умственно наморщился дед, ежели от Москвы податься… — и махнул безнадежно рукой. — Долго объяснять, старая, все одно не поймешь.
— Митяюшка, а за што ее в такую даль? Баба-то с виду, вроде, смирная.
— Этта, значит… — снова многозначительно начал дед, но неожиданно озлился. — Не твоего ума, старуха, это дело секретное.
— Господи, упаси, пресвятая богородица, — снова перекрестилась старуха, хотела еще о чем-то спросить, но не успела — распахнулась входная дверь, на пороге стояла женщина, та, что переходила дорогу с коромыслом, когда везли ссыльных.
Бабка обернулась и едва не выронила от удивления носок — Катерина была в валенках, в тулупе, за подол которого цеплялся сынишка, шестилетний Федька, и в розовом, ангорского пуха, капоре, еще не утратившем остатков европейского лоска и элегантности.
— Здравствуйте-бывайте, — пропела Катерина медовым голосом, пытливо оглядывая стариков — какова будет реакция на ее обнову?
— Че это у тебя на башке? — изумленно спросил дед. — Не с чучела сняла?
— Че вы понимаете, Дмитрий Акимыч, — обиженно повела плечами Катерина. — Европа. Постоялица подарила. — И понизила голос: — А ваша-то как? Неужели ничем хозяев не задобрила? Небось, не все порастрясла дорогой?
Бабка нахмурила брови:
— Ты, Катерина, так зашла али по делу?
Но гостья то ли не захотела услышать в бабкином голосе неприветливой строгости, то ли действительно была сильно возбуждена — подошла к зеркалу, поправила капор, пренебрежительно бросила через плечо:
— Так захаживать мне времени нету. Передайте своей постоялице: ее в мою бригаду зачислили. Так что завтра ровно в шесть возле конюшни, иначе пешком будет искать нас в тайге. Пошли, Федор Николаевич. — И, подхватив за руку сынишку, выплыла из избы.
— Совсем ошалела баба, — вздохнула ей вслед старуха.
Она направилась было к боковушке, чтобы передать квартирантке сказанное Катериной, но вмешался дед:
— Погоди, старуха. — Подумал немного, тихо добавил: — Накормить людей надо.
Бабка постояла, подошла к печи, вынула небольшой чугунок с картошкой, поставила на стол.
— Давай, давай, — подхлестнул дед.
Хозяйка вышла в сенцы, вернулась с миской соленых грибов и кринкой молока. Неуверенно подошла к двери в боковушку, постучала:
— Мальца накорми, — сказала она выглянувшей Марте.
Та от неожиданности смутилась, часто-часто заморгала.
— Мальца, говорю, накорми, — уже чуть приветливее повторила старуха. Бригадирша твоя приходила. Тебе завтра с утра на работу.
Марта постепенно приходила в себя.
— Извините, пожалуйста, — смущенно заговорила она. — Нам много не надо. Денег у нас пока нет, но если хотите… что-нибудь из вещей. Или в долг… Как вам лучше.
Дед Митяй поднялся, хмуро уставился на нее. Под его насупленным взглядом Марта совсем смешалась, торопливо заверила:
— Вы не сомневайтесь, мы за все уплатим.
— Это кто ж тебе про нас такое наплел? Што мы куски считаем, — сиплым от обиды голосом заговорил дед. — Тебя к людям привели али в берлогу к косолапому?
— Так ведь я… Я не хотела вас обидеть. Мы понимаем…
— А понимаешь, так и нечего… Собирай на стол, старая, а ты зови своего мальца, — приказал дед. — Ты, девка, вот чего… че там у тебя — я не знаю и знать не хочу. Че было — там осталося. Пришла в избу — живи. Нету разносолов — не гневайся, а че есть — все обчее. Поняла?
— Поняла. — У нее по щекам покатились слезы.
За столом Марте все же было неловко за своего изголодавшегося мальчишку — он жадно шарил глазенками по сторонам, намеревался протянуть ручонку то к одной тарелке, то к другой. Но мать что-то говорила ему коротко по-латышски, и он вежливо отдергивал руку, однако тут же, к огорчению Марты, забывался и тянулся снова.
— Как пацанчика твоего кличут? — сглаживая неловкость, спросил дед Митяй.
— Эдгар.
— Эдик, значит?
— Можно и так. Вы уж извините, проголодался он в дороге.
— А ты, девка, не извиняйся. Кушает — и слава богу. И вообче — хватит лоб в поклонах расшибать. Не любят у нас энтого.
Эдгар, наконец, наелся, встал и тихо сказал:
— Палдиес.
— Чего? — не понял старик.
— Спасибо, говорит, — объяснила Марта. — По-латышски это.
Вишь, какой смышленый, — удивилась старуха. Такой крохотный, а уже по энтому… по-латышскому балакает. — Она ласково погладила мальчика по голове, неожиданно сказала: — И у нас двое сыночков. Воюют.
Марта что-то припомнила, вскочила и бросилась к себе в комнату — тут же вернулась и протянула старухе яркие шерстяные рукавички с национальным узором:
— Возьмите на память. Это наши, из Латвии.
Но старуха вдруг поджала губы и не очень деликатно отодвинула подарок:
— Не надо. У нас свои есть.
Взметнув облако снега, упала вековая сосна. В тайге на делянке работали лесорубы — женщины да подростки. Марта в валенках, в ватных брюках и в ватной телогрейке, почти неузнаваемая в непривычной одежде — неумело тюкала топором, обрубала сучья. Даже эта, наименее тяжелая на участке работа, трудно давалась ей. Дерево щетинилось корягами ветвей, кололось хвоей, топор беспомощно отскакивал от звонкого пружинистого ствола.
— С тобой заработаешь… на чай без сахару, — хмуро бросила Катерина, молодая плечистая бригадирша, одним махом отсекая толстую ветку.
— Слышь! — крикнула другая, краснощекая, миловидная. — Ты раньше-то где работала?
Марта, не отвечая, еще старательнее застучала топором.
— Понятно, — подмигнула Катерина. — У фрицев ей слаще жилось. Другие на нее горбатились. Ладно, девки, перекур.
