Бонкичмондра Чоттопаддхай - Завещание Кришноканто
Глава тринадцатая
Бхомра никогда ни о чем не просила свекра, она стеснялась его. И Гобиндолалу ничего не оставалось, как пойти самому. Полулежа на тахте, Кришноканто предавался послеобеденному сну. Рука его сжимала трубку кальяна, а нос выводил мелодичные трели, которые то замирали, то становились громкими, как трубные звуки, между тем как его разум, благодаря доброй порции опиума, без помех странствовал верхом на коне по всем трем мирам. Прекрасное, как луна, лицо Рохини, наверное, преследовало воображение Кришноканто в этих странствиях — ведь луна светит повсюду! Иначе почему бы старик вдруг приставил голову Рохини к плечам богини Индрани? Кришноканто привиделось, будто Рохини, став супругой Индры, задумала украсть быка из хлева Махадевы. Однако Нанди, слуга величайшего из богов, придя задать корм священному быку, поймал Рохини. Далее Кришноканто увидел, как Нанди стал таскать Рохини за распущенные волосы, а павлин Шоранона, приняв их длинные волнистые пряди за змей, стал глотать их. Это увидел Шоранон и обратился к владыке мира с жалобой на жестокость павлина: «Дядюшка!»
«С какой стати Картикея называет Шиву дядюшкой?» — мелькнуло в затуманенном мозгу Кришноканто.
В это время Картикея снова позвал: «Дядя!» Возмущенный Кришноканто потянулся, чтобы надрать уши непочтительному юнцу. Но трубка, зажатая в руке старика, со звоном упала на коробочку с бетелем, та опрокинула плевательницу, и все с грохотом полетело на пол. Шум разбудил Кришноканто. Он раскрыл глаза, и в самом деле видел перед собой Картика. Красотой подобный молодому богу, перед ним стоял Гобиндолал.
— Что случилось, сынок? — растерянно спросил Кришноканто. Старик был очень привязан к своему племяннику.
Гобиндолал смутился.
— Спите, дядюшка, — проговорил он, — я ведь просто так к вам зашел. — И он принялся расставлять по местам кальян, бетель и плевательницу.
Но Кришноканто был не из тех, кого легко провести, память у старика была хорошая. «Ну, ну, — подумал он, — не иначе как хитрец опять явился просить за луноликую ведьму».
— Нет, — сказал он вслух, — я выспался.
Гобиндолал не знал, с чего начать. Утром ему казалось совсем нетрудным объяснить все Кришноканто, но сейчас Гобиндолал чувствовал себя неловко. Неужели из-за этого разговора с молодой женщиной у пруда Баруни? А старый Кришноканто тем временем забавлялся смущением племянника. Видя, что тот в нерешительности молчит, Кришноканто заговорил о делах поместья, потом перешел на дела домашние, затем заговорил о тяжбах. О Рохини — ни слова, Гобиндолал тоже ничего не сказал; Кришноканто только посмеивался про себя. Несносный старик, этот Кришноканто! Наконец, все темы были исчерпаны, и Гобиндолал уже повернулся, чтобы уйти, но Кришноканто окликнул своего любимца:
— Послушай, эта ведьма, за которую ты поручился утром, в чем-нибудь призналась?
И Гобиндолал вкратце передал дяде все, что рассказала ему Рохини. Только о встрече у пруда умолчал.
— Как по-твоему, что теперь с ней делать, а?
— Воля ваша.
Продолжая потешаться, Кришноканто, однако, с важностью произнес:
— Я не верю ни одному ее слову. Думаю, ее нужно обрить и выгнать из деревни.
Гобиндолал ничего не ответил. Тогда хитрый старик добавил:
— Но если ты думаешь, что она не виновата, можешь отпустить ее, пожалуй.
Гобиндолал вздохнул с облегчением.
Глава четырнадцатая
Рохини отправилась домой, решившись, по совету Гобиндолала, уехать с дядей в Калькутту. Но, войдя в комнату, она без сил опустилась на пол и разрыдалась.
— Не могу я оставить эту деревню, — говорила себе Рохини. — Умру, если не буду видеть его. А уеду в Калькутту, то, конечно, не смогу его видеть. Останусь здесь. Эта деревня для меня теперь и рай, потому что здесь жилище моего Гобиндолала, и кладбище, потому что я здесь умру от тоски. Ведь случается, что и на кладбище люди умирают не сразу. Что мне могут сделать, если я останусь? Кришноканто выгонит? Я вернусь снова. Гобиндолал рассердится? Пускай, зато я буду его видеть. Глаз у меня отнять никто не может. Не поеду я в Калькутту, никуда отсюда не поеду. Только в царство Ямы. Но больше никуда.
Придя к такому решению, эта негодница Рохини встала и снова, как бабочка на огонь, устремилась к Гобиндолалу. «О владыка мира, о ты, защитник бедных и покинутых, — мысленно взывала она, — я так несчастна, так одинока, спаси меня, погаси жгучее пламя моей любви, не мучай бедную женщину. Видеть его для меня и невыносимая мука, и бесконечное счастье. Я вдова, я потеряла все: касту, счастье, цель в жизни. Что же у меня осталось и что мне беречь, господин мой? О Дурга, о Кали, о ты, всемогущий Вишну, помогите мне, укрепите мой разум! Нет у меня больше сил жить в такой муке!»
Но ее горячее от любви сердце не желало останавливаться, оно билось по-прежнему. Наум ей приходили всякие мысли. То она думала отравиться. То ей хотелось кинуться к ногам Гобиндолала и во всем открыться ему, то она решалась уйти куда глаза глядят или утопиться в пруду Баруни. Минутами она была готова навлечь вечный позор на свою голову и бежать вместе с Гобиндолалом.
В таком состоянии, вся в слезах, Рохини снова предстала перед Гобиндолалом.
— Что случилось? — спросил он. — Ведь уже решено, что ты едешь в Калькутту?
— Нет.
— Почему? Ты ведь только что была согласна.
— Не могу я уехать.
— Конечно, я не вправе приказывать, но лучше бы тебе уехать.
— Для кого лучше? — вырвалось у Рохини.
Гобиндолал опустил голову. Он не посмел сказать то, что думал.
Сдерживая рыдания, Рохини повернулась и пошла к дому. Гобиндолал задумался. Он был взволнован до глубины души. В это время к нему подбежала Бхомра.
— О чем ты думаешь?
— Отгадай.
— О том, какая я у тебя черная.
Гобиндолал досадливо отмахнулся.
— Что такое? — воскликнула Бхомра, притворяясь рассерженной. — Ты думаешь не обо мне? О ком же еще ты смеешь думать?
— Будто ты одна на свете! Я о другом человеке думаю.
Тогда Бхомра обвила руками его шею и, целуя, шепнула нежно и лукаво:
— Ну-ка, скажи, кто этот другой человек?
— Зачем тебе знать?
— Ну скажи, пожалуйста!
— Ты рассердишься.
— Ну и пусть рассержусь, а ты все равно скажи.
— Ступай посмотри, все ли поужинали.
— Сейчас, только скажи, кто этот человек.
— Вот пристала! Ну хорошо, я думаю о Рохини.
— Почему?
— Откуда я знаю!
— Знаешь. Говори почему!
— Разве нельзя просто так думать о человеке?
— Нет. Думают только о тех, кого любят. Я, например, думаю о тебе, а ты должен думать обо мне.
— Значит, я люблю Рохини.
— Глупости. Ты должен любить только меня, меня одну. Почему ты любишь Рохини?
— Скажи, вдовам можно есть рыбу? — вместо ответа спросил Гобиндолал.
— Нет.
— Вот видишь! Почему же мать Тарини ест рыбу?
— Ну, она бессовестная, поэтому и делает то, чего нельзя.
— Вот и я тоже бессовестный, делаю то, чего нельзя: люблю Рохини.
Бхомра легонько ударила его по щеке. Потом с важностью произнесла:
— Я — Сримоти Бхомра Даши, как ты смеешь говорить мне неправду?
Гобиндолалу пришлось сдаться. Он положил ей на плечо руку и, ласково приподняв ее нежное, как голубой лотос, лицо, с тихой грустью произнес:
— Конечно, я сказал неправду. Я не люблю Рохини, это она меня любит.
Бхомра резким движением высвободилась из рук Гобиндолала и отбежала в сторону.
— Злодейка, обезьяна! Пусть она сгинет, пропадет, пусть подохнет, негодная! — крикнула она, задыхаясь от гнева.
— Зачем же так браниться, — улыбаясь проговорил Гобиндолал. — Из твоей сокровищницы никто еще не похитил ни одной жемчужины.
Пристыженная, Бхомра заговорила спокойнее:
— Постой. Как же так? Зачем она тебе в этом призналась?
— Да, ты права, Бхомра. Я тоже думаю, что говорить об этом ей не следовало. Я посоветовал ей переехать в Калькутту, даже пообещал высылать деньги.
— Ну и что?
— Она не согласилась.
— Хочешь, я дам ей хороший совет?
— Скажи какой?
— Изволь. — И Бхомра позвала: — Кхири, Кхири!
Вошла Кхирода, иначе Кхиродомони, или Кхирабдхитоноя, она же Кхири, — толстая, кругленькая служанка, с веселыми искорками в глазах и грязными босыми ногами.
— Кхири, — обратилась к ней Бхомра, — ты можешь сейчас сходить к этой негодяйке Рохини?
— Могу, отчего не пойти? Что передать?
— Передай от моего имени, чтобы умирала поскорей.
— Больше ничего? Ладно, скажу. — И Кхирода, она же Кхири, шлепая по грязи, удалилась.
Вскоре она вернулась и объявила:
— Я все передала.
— А она что? — спросила Бхомра.
— Говорит, пусть мне укажут средство.
