Наталья Калинина - Любимые и покинутые
Парень оставил машину в проулке и направился к дому, продравшись с трудом сквозь колючую изгородь из дерезы. Он не знал, зачем приехал сюда, а потому не стал заходить с крыльца.
Над верандой с южной стороны дома росло раскидистое дерево с толстым корявым стволом. Парень слету вскочил на развилок низких веток, по самой толстой взобрался на крышу. Разулся, чтоб не греметь ботинками по листам железа, которыми была накрыта плоская крыша, прилегавшая к балкончику мансарды. Перелез через его перила и приник к оконному стеклу.
В большой комнате с низким потолком стояла широкая деревянная кровать и стол. На кровати лежала эта странная женщина в длинном сиреневом платье, с высокой прической и ярко накрашенными губами. В глубокий — почти до пояса — разрез выглядывала длинная тонкая нога в чулке с ажурной резинкой. Женщина колыхала этой ногой в такт музыке из радиоприемника. Насколько слышал парень сквозь закрытое окно, музыка была странная — никакой мелодии, сплошные визг и грохот.
Женщина напомнила ему картинку из журнала, который показывал парню один его дружок, плававший матросом в загранку. На картинках в том журнале у всех девиц были вот такие же длинные тонкие ноги и ярко накрашенные губы. Правда, они все были в купальниках, а одна в трусах и с голыми сиськами. Все те девицы были похожи на проституток. (Парень в жизни не видел их, но ему казалось, что они должны быть именно такими, как те бабы на картинках.) Эта странная женщина была вовсе не похожа на проститутку.
Вдруг она вскочила и закружилась по комнате в вальсе, словно опираясь на руку воображаемого партнера. Ее легкие длинные волосы и шелковая юбка, вздымаясь, сообщали движению плавность и воздушность. Парень невольно залюбовался, забыв, что его могут увидеть из комнаты. Но женщина ничего не замечала, отдаваясь музыке и танцу. Музыка кончилась, женщина, застыв на секунду в позе прерванного полета, рухнула на кровать, высоко задрав ноги и обнажив маленькие черные трусики.
Парень задохнулся, невольно представив то, что было под этими черными трусиками. Все его знакомые женщины носили широкие рейтузы салатного либо голубого цвета с резинкой над коленкой. Под этими рейтузами, считал парень, не может быть ничего особенно интересного — так, обыкновенная дырка для отправления естественных потребностей мужчины.
Женщина расстегнула крючки сбоку платья и, сняв его через ноги, швырнула на пол. На ней не было лифчика, а лишь тоненькая золотая цепочка между двух продолговатых белых грудей, которые она взяла в свои узкие ладони и стала мять и ласкать длинными пальцами. При этом ее лицо выражало наслаждение. Парень застонал словно от боли и в изнеможении опустился на пол балкончика. Над краем окна остались лишь его глаза и растрепавшийся смоляной чуб.
Потом ладони женщины скользнули вниз. Задержавшись на мгновение на талии, уперлись в бедра. Она повернулась спиной к окну, широко расставила ноги и наклонилась вперед. Перед самыми глазами парня были две ягодицы, туго обтянутые прозрачными кружевами трусиков. Женщина выпрямилась, положила на стол прямую правую ногу и стала медленно складываться пополам.
Парень вскочил и что есть мочи рванул на себя хлипкую дверь балкона. Она оказалась незапертой и даже каким-то чудом осталась висеть на своих ржавых петлях. Он замер в полуметре от женщины. Она лежала лицом вниз на своей правой ноге. Сквозь пряди волос поблескивал большой темный зрачок, устремленный на него.
Женщина медленно выпрямилась, сняла со стола ногу, подняла обеими руками волосы и прижала их к макушке, при этом поднявшись на носки. Парень схватил ее за талию — схватил больно, но она даже не пикнула, сорвал одним движением трусики.
Женщина уронила руки, и ему на лицо упали ее похожие на паутину волосы. Он набрал их полный рот, чуть не подавился ими. Его руки теперь крепко сдавливали ее ягодицы, потом одна скользнула вниз. Женщина застонала, обмякла и завалилась на него всем телом. Парень подхватил ее на руки и швырнул на кровать. Он запутался в брюках и чуть не потерял равновесие. Наконец, разделавшись с одеждой, он встал во весь рост над женщиной. Она села на кровати, неестественно вытянув широко расставленные ноги, подперла руками соски и смотрела на него немигающими глазами. И он набросился на нее, кусал, мял, щипал гибкое податливое тело, а она ловила ртом воздух и иногда постанывала. Кончив, он почти сразу же захотел ее снова, и они сплелись в еще более тесный клубок раскаленной плоти.
Ната отныне постоянно пребывала под действием хмелька. Она никогда не напивалась до бесчувствия — ее испорченный лагерной баландой желудок ни за что не позволил бы ей принять алкоголя больше того, что ему было под силу переварить, предупреждая обычно Нату болезненными и продолжительными спазмами. Однако он не возражал против маленького стаканчика самогона или кружки браги, с тем лишь условием, что интервал между их потреблением составит не менее полутора часов.
Хватив самогонки и «закусив» ее беломориной, Ната разувалась и бесшумно поднималась по лестнице в мансарду. Присев на корточки возле обычно запертой на крючок двери в Машину спальню, она, сощурив правый глаз, устремляла зрачок левого в аккуратно просверленную ею ручной дрелью дырочку. В нее была видна почти вся комната, за исключением стоявшей в углу широкой деревянной кровати. Но Маша теперь редко лежала на кровати — она обычно стелила на пол покрывало, включала приемник и, раздевшись донага, выделывала на этом покрывале такие фигуры, что у Наты все внутри переворачивалось. Она бы давно взломала эту дверь топором, если бы была настоящим мужиком в физическом смысле, а не женщиной, вошедшей в роль мужика. Ну и что она сделает с Машей, если даже взломает эту дверь? Нет у нее такого инструмента, с помощью которого она могла бы подчинить себе Машу.
Потом, вволю накувыркавшись под музыку, Маша надевала прямо через голову широкий сборчатый балахон из черного штапеля, и Ната поспешно скатывалась с лестницы, благо музыка из приемника гремела оглушительно. Маша выскакивала во двор и шла в его конец, где росла дереза. Она продиралась сквозь ее колючки, выходила в проулок, полого спускающийся к реке, и смотрела вдаль, заложив за голову руки.
Ната делала вид, что тяпает вокруг деревьев — ей необходимо было находиться как можно ближе к Маше. Маша, возвращаясь все той же дорогой, бросала, проходя мимо Наты:
— Ну что, опять все проспала? Ничего, как-нибудь мы устроим представление специально для тебя.
Маша была шизой, а потому Ната не обращала внимания на ее слова. Она бросала тяпку и шла следом за ней. Маша закрывала перед самым ее носом дверь, накидывала крючок и, сев к пианино, играла все одно и то же — «Смерть Изольды» Вагнера. Ната уже успела полюбить эту музыку, как любила все, так или иначе относившееся к Маше. Только это понятие «любовь» вмещало в себя нечто очень противоречивое — плюс и минус, временно сосуществующие друг с другом на одном полюсе.
Ната устраивала засаду, пытаясь подкараулить того, кого ожидала и выглядывала Маша. Но она не знала, как выглядит этот человек, а на все ее окольно заданные вопросы Маша лишь хмыкала и говорила:
— Давай ждать его вместе. Я же сказала тебе, что хочу заняться этим у тебя на глазах. Если убьешь его, найду себе другого. Их много, а ты одна. Всех не поубиваешь…
Однажды Ната напилась сильней обычного. Она в тот день перегрелась здорово на солнце, сгребая в стог сено. Ее вывернуло наизнанку от папиросы, от стакана браги начались спазмы желудка. Тогда она спустилась в погреб и залпом выпила полкрынки прохладного кислого молока.
Боль отпустила, в голову ударил хмель — она еще ничего не ела. Он был слишком слаб и лишь слегка притуплял, а не заглушал тревоги, а ведь Маша еще на рассвете взяла весла и уехала куда-то на лодке, легко выгребаясь против течения. Ната откопала среди хлама старый полевой бинокль, принадлежавший, скорее всего, еще прежним хозяевам этого дома. Он весь день болтался на ее плоской груди, больно ударяя под дых при мало-мальски резком движении. С высоты стога как на ладони просматривалась река, куршивый заречный лесок, дорога за ним, по которой время от времени пылили машины. Лодки не было видно нигде, хоть Ната несколько раз досконально обшаривала глазами весь левый берег. Вот тогда она и ощутила эту тупую боль в затылке, которая с каждой минутой становилась все нестерпимей.
Сейчас в подвале ей чуть-чуть полегчало. Но Маши все не было. Ната зачерпнула полный ковш еще не доигравшей браги из терновки и слив, выпила его большими глотками, тут же схватила крынку и допила ее до дна.
Воистину век живи, век учись — Ната возликовала, обнаружив, что не так уж и гибло ее дело и можно, оказывается, хорошо плеснуть под жабры и не упасть с катушек из-за этой чертовой язвы. Так, наверное, ликовал средневековый алхимик, обнаруживший на дне своей закопченной колбы чудо-порошок, за который, как он полагал, можно купить все счастье мира.
