Наталья Калинина - Любимые и покинутые
Когда стало смеркаться, когда тосты стали еще более длинными и восторженными, когда Николай Петрович наконец согласился сплясать лезгинку, предварительно осушив до дна большой — литра на полтора — рог кахетинского, Маша шепнула Толе:
— Давай незаметно спустимся к морю. Мне как-то уж больно нехорошо. И я так тоскую по нашей веранде и всему остальному. Завтра же попрошу, чтобы он отвез нас домой.
Никем не замеченные, они нырнули в густые заросли кизила, отыскали узенькую тропку, ведущую куда-то вбок. Они не боялись заблудиться — внизу поблескивало море, слева висела хрупкая прозрачная скорлупка неполной луны. К тому же они крепко держались за руки, и Толина рука казалась Маше самой крепкой и надежной в мире опорой.
Стало тихо — они очутились в неглубоком ущелье, на дне которого журчала речушка. Сюда не долетали назойливые звуки и запахи свадьбы. Здесь пахло нагретыми солнцем голышами, отдававшими тепло тихой влажной ночи. Маша любила этот запах. Она знала, точно так же пахнет в сумерках на пляжах Антиба и Ниццы, и это роднило ее с тамошними девушками, для которых весь смысл жизни заключался в объятьях любимого. Она узнала о существовании этих удивительных девушек нынешним летом, нынешним летом она впервые в жизни увидела море, нынешним же летом поняла, что, благодаря оболочке, в которую заключено ее «я», это самое «я» может испытывать удивительные, не похожие ни на что доселе испытанные наслаждения. Все это она узнала благодаря Толе.
— Давай присядем, — сказала она. — У меня почему-то дрожат ноги. Я сегодня так устала…
Толя видел тонкие, очерченные сиреневато-зеленым цветом поздних сумерек очертания ее запрокинутого вверх личика. Ему казалось, от Маши пахнет парным молоком — он так любил этот запах, открыв его для себя совсем недавно. В поселке, где жила его покойная бабушка, коров не было ни у кого, а вот соседи тети Капы по бараку купили в этом году настоящую корову, дававшую по два ведра молока в день. Корова жила в сарайчике возле их курятника, и Толя часто подходил к его закрытой двери и с удовольствием вдыхал запах парного молока. Он напоминал ему степь, которую он никогда не видел — бабушкин поселок был, в сущности, пригородом города Мелитополя. Сейчас ему очень захотелось прижаться лицом к Машиной груди — он был уверен, что это от ее груди исходит запах парного молока, но он так боялся сделать это. Сегодня он понял, что у него уже не достанет сил лежать с Машей в одной постели, скользя ладонью по бугоркам и впадинкам, покрытым глянцевитой кожей, лаская языком и губами ее шею и находя оттуда полный трепетных наслаждений путь к Машиным упругим податливым губам. Ни за что не достанет сил… Потому что существует нечто помимо собственной воли, разума, понятия о дозволенности и грехе, что управляется какими-то неведомо странными силами извне. Эти же силы привыкли попирать изобретенные людьми законы и приличия.
Маша медленно легла на землю, вытянула ноги и сказала:
— У меня болит живот… — Она взяла Толину сухую горячую ладонь и положила в едва прикрытую тонким батистовым сарафаном впадинку ниже талии. — У меня еще никогда не болел так странно живот. Точно там что-то изменяется, превращаясь в совсем другое. Как ты думаешь, я могу родить от тебя ребенка?
Толя хотел сказать, что для того, чтобы женщина родила ребенка, нужно сделать то, чего они с Машей еще не делали, но он не знал, что именно, а лишь смутно ощущал. Эти ощущения он не смог бы выразить словами.
— Мы много раз лежали с тобой рядом в постели, — говорила Маша, лаская Толину руку, покоившуюся на ее животе. — Еще мы целовали друг друга, и ты ласкал меня вот здесь. — Она потянула его ладонь вниз, и он почувствовал указательным и средним пальцами, как нестерпимо горяч узенький мостик трусиков между Машиными ногами. — Ты думаешь, от этого не могут рождаться дети?
— Нет, наверное, — не совсем уверенно ответил Толя.
— Знаешь, в тех книжках, которые я читала, что-то не договаривают до конца. Всегда. Почему, интересно? А как же тогда нам об этом узнать? Мне неловко спрашивать у Устиньи.
— Спроси у мамы, — сказал Толя.
— Ты думаешь, она скажет? Ладно, я спрошу у нее… Только мне бы хотелось знать это прямо сейчас. Мне кажется, мы с тобой не умеем делать чего-то самого главного. — Маша вдруг замолчала, внезапно вспомнив не то сон, не то обрывок виденного когда-то в детстве. — Я, кажется… поняла… Это, — она положила свою трепещущую ладошку на бугорок, обозначившийся под Толиными брюками. — Это… то, что должно войти в глубь моего живота. Но только я не уверена… Может, мы с тобой попробуем?..
Толю захлестнула жаркая волна. Маша объяснила словами то, что ему подсказывали его ощущения.
— Я знаю, нам будет очень, очень хорошо, — шептала она.
Толя почувствовал, что его пальцы каким-то непонятным образом уже оказались в глубине ее трусиков.
Она развязала тесемки своего сарафана, размахнула на две стороны широкое полотнище юбки и теперь лежала перед ним почти нагая в белой пене легкой материи. Его пальцы сами собой легко расстегнули крючки и пуговицы брюк, трусы снялись вместе с ними. Он коснулся кончиком своего набрякшего пениса Машиного пупка, скользнул ниже, обеими руками осторожно снимая с нее трусики. Ее тело напряглось, голова запрокинулась назад, пальцы судорожно вцепились в траву. Еще одно легкое движение… Толя так боялся сделать Маше больно. Он решил сперва нащупать дорогу пальцами, тем более, что они у него были чуткими, привыкшими к Машиному телу, по ним от нее к нему шли токи, и он всегда безошибочно знал, нравится Маше или нет то, что он делает. Его палец попал во что-то горячее и липкое. Он в испуге отнял его и разглядел в тусклом свете луны кровь.
Он дико закричал, вспугнув сидевшую неподалеку птицу, и она зловеще прошелестела над ними широкими крыльями. Ущелье подхватило его крик, швыряя, точно легкий мячик, о свои неровные склоны. Ему показалось на долю секунды, что он сойдет с ума, либо провалится в преисподнюю. Он убил Машу — ведь это была ее кровь!
— Что, что с тобой?! — Она стремительно села и, обхватив его за плечи, прижала к своей голой, пахнущей парным молоком груди. Толино тело сотрясали судорожные рыдания, и он не мог вымолвить ни слова. — Тебе больно? — спрашивала Маша, пытаясь заглянуть ему в лицо. — Это я сделала тебе больно? Прости… Я не знала. Ну конечно же, тебе стало очень больно, когда он входит в мой живот. А мне… мне было так хорошо. Даже живот больше не болит.
— Ты… я… там столько крови, — наконец удалось выговорить Толе. — Ты вся… вся в крови.
— Где? — не поняла Маша.
— Там… У тебя из живота льется кровь. Это я… я виноват.
— Но ведь мне сейчас совсем не больно. — Маша, наклонившись, увидела на светлой материи сарафана между ее ног темное пятно. — Правда, кровь. Но почему?
Она попыталась встать, но Толя ей не позволил. Всхлипнув в последний раз, он быстро надел брюки, потом завернул Машу в сарафан и подхватил на руки.
— Я отнесу тебя туда. Там наверняка есть врачи, и тебя спасут, — решительно сказал он.
— Но… ведь они про все узнают, и нам с тобой… тебе… сделают что-то очень плохое. Нет, мы им ни о чем не скажем. У меня в машине есть юбка с кофтой. Они ничего не узнают. Мы расскажем все Устинье. Ей все можно рассказать…
Они вернулись на рассвете. Устинья сперва испугалась, решив, что случилось что-то страшное (что — она даже не успела себе представить), потом, увидев живых и невредимых Машу с Толей — правда, их лица показались Устинье испуганными и незнакомыми, — а следом за ними вылезавшего из машины Николая Петровича, пьяненького, шумного, улыбающегося во весь рот, Устинья поняла, что в общем-то все в порядке.
— Ну вот, прямо со свадьбы твоя любимица сорвала. Хочу, говорит, к Устинье, и все тут. Ну и характер. Скала. — Это последнее Николай Петрович произнес с явной интонацией благоговейного восхищения. — Вся в меня. Ладно. Принимай своих питомцев, а я обещал Звиаду сразу же вернуться. Даже, подлец, расписку с меня взял.
Николай Петрович, пошатнувшись, сделал всем троим приветственный жест рукой и, занеся высоко в воздух левую ногу, плюхнулся с размаху на заднее сидение. Шофер заботливо захлопнул за ним дверцу, машина резко рванула с места, несколько раз мигнув в утреннем тумане красными огоньками.
— Тетушка Устинья, я… — начал было Толя, но Маша прикрыла ему рот ладошкой.
— Устинья, скажи ему, чтоб шел спать. Мне нужно с тобой поговорить.
Парень оставил машину в проулке и направился к дому, продравшись с трудом сквозь колючую изгородь из дерезы. Он не знал, зачем приехал сюда, а потому не стал заходить с крыльца.
Над верандой с южной стороны дома росло раскидистое дерево с толстым корявым стволом. Парень слету вскочил на развилок низких веток, по самой толстой взобрался на крышу. Разулся, чтоб не греметь ботинками по листам железа, которыми была накрыта плоская крыша, прилегавшая к балкончику мансарды. Перелез через его перила и приник к оконному стеклу.
